Детство Ромашки

Странная молитва деда испугала меня, а чашка, которую он поднял со скамейки и осторожно поставил на стол, казалось, таила в себе что-то страшное и ненужное в нашей хибарке.

—Вот опрокину чашку! — крикнул я и шагнул к столу.

—Ну, ну... взъершился! Характерный какой... 'Ишь ты, раскричался! — ворчал дед, загораживая собою стол.

А зачем не говоришь?

Скажу. Иди умывайся. Картошек я наварил...

И вот мы сидим за столом. Сдирая кожуру с картофелины, дед неторопливо рассказывает:

—Отец твой, царство ему небесное, человек был эге какой! Ты, Ромашка, в него выходи. В грамоте он смыслил, и всякое ремесло у него в руках огнем горело. И плотник он, и печник... а шорник какой!.. Бывало, наборную упряжь купцам сделает — и-их... любота! И по портняжному делу соображал. Зипун-то, что мы летось продали, он сам шил. А вот Катерина, мать-то...— Дед на мгновение задумался, держа перед собой надкушенную картофелину, и, качнувшись, заговорил медленнее, тише: — В деревне мы жили, на Тамбовщине. Бор-ками село прозывалось. Жили, а коня у нас не было. Плохо без коня-то... Ну, живем, бедуем. Хлебушка до рождества только хватало, а потом лебеду ели. Кроме Катерины, был у меня сын... Андрюшка... Все ничего, а тут пришла голодовка, Андрюшка-то помер и баба моя, Андрюшкина мать, стало быть. Остались мы с Катериной вдвоем.

Куда деваться? Подумал я, подумал, и пошли мы с ней в Тамбов. Кое-как добрались. Христа ради кусочки выпрашивали. Пришли это и начали работу искать. Где она, работа-то, кто знает? На улице ночевали. Вон как пришлось. Под конец господь нас пожалел, определил я Катерину в ресторан посуду мыть. Расторопная она, ловкая!

Приметил это хозяин и поставил ее в официантки. Ну, гостей в ресторане всегда много... Тот гость: «Выпей, красавица», да другой, да третий... Отказать? Нельзя. Хозяин приказывает: «Гостей не обижай, гостям угождай». Вот она, Катерина-то, к винцу и привыкла. Однова вернулась с работы сама не своя и говорит: «Тятенька, пропадает моя жизнь».

Вижу я такое дело и думаю — спасать ее надо. Уехали мы с ней вот сюда, в Балаково. Тут ее твой отец и встретил...

Картофелина давно остыла в моей руке. Первый раз слушаю я такой подробный рассказ о матери и об отце. Слушаю с интересом, но мне почему-то жутко, словно я собрался прыгнуть через канаву, в которой бежит холодная вода.

—Нашел, значит, твой отец Катерину,— продолжал рассказывать дед.— Свадьбу сыграли чин чином, а через год ты народился... Как раз в том году война с японцами пошла и забастовка была. На улицах казаки народ усмиряют, стрельба, а тебя крестить понесли.

Все ничего, как и следует быть. Хорошо живем, радостно... И вот тебе, видим, Катерина куда-то побежит, а вернется навеселе. С год так-то. А затем, Ромашка, она как запила, как запила... Отец твой, бывало, и на колени перед ней встанет: «Катенька, не пей!» Мужик вон какой вышины, а плакал чисто дитя малое. И связывал-то он ее не раз, и бил... Да что ж поделаешь! Водка-то в нее въелась. Не могла она без нее. Не мучайтесь, говорит, со мною, я отравленная. Ну, пила, пила да и дошла до предела. Обдумала утопиться.

В тот момент мы с твоим отцом баржу разгружали. Пришла это Катерина к нам, тебя за рученьку привела. Разговорчивая такая... Мы работаем, она смотрит. Долго ли, коротко ли. Снесли мы, должно, мешков по десять. Глянул я, а^она на краю баржи стоит и безумными глазами на воду уставилась. Толкнул я твоего отца в бок: видишь, мол? Он вскинулся. «Катя!» — кричит. А она, братец ты мой, как махнет с баржи! Отец твой в чем был за ней и кинулся. Ну, и что же? Ее вытащили, откачали, а он так в Волге и остался...— Дед вздохнул.— Вот опять в ресторан служить поступила. Горе...— Обмакнув картофелину в солонку, он кивнул на блюдо с водой.— Заговор я, парень, добыл от пьянства. Сказывают, силу имеет неимоверную. Не поможет — не знаю, что и делать.

Ты от нее уйдешь? — спросил я и заплакал.

Дурак! — отрезал дед.—Как это можно уйти! Что она мне, чужая? Рассудил!

А молился, приговаривал... «Уведи, господи, путь укажи»!

Так то молитва, чудачок,— уговаривал меня дед и внушал:—Угомонись, угомонись-ка. Мужики, слышь, не плачут.

А я все равно плакал: мне было жалко и себя и маманьку. Отца я не помнил, а вот сейчас он вдруг встал передо мной: большой, добрый и ласковый. Казалось, что он протягивает ко мне руки и плачет, как я, от обиды, жалости и бессилия.

Дед придвинулся ко мне, водил по моей спине рукою, растерянно бормотал:

—Замолчи-ка. Чего оно плакать-то зря... Я вот дам ма-маньке водицы наговорной, она, того, и выправится.

Наговорная вода не потребовалась. Мать пришла тихая и печальная. Молча положила перед дедом двадцатипяти

вую ассигнацию и, раздевшись, полезла не на полати, как обычно, а на печь.

—Озябла я, устала...— жалобно произнесла она.

Дед забеспокоился, сказал, что за плавником нынче не пойдем, и послал меня к кладбищенскому дьячку Власию учиться грамоте по псалтырю

Учиться мне не хотелось. Покрутившись возле хибарки, я убежал в Затонский поселок. Там у меня друзья: Петяшка Суровый, Терешка Хрящик и Шурка Косоглазая.