Детство Ромашки

У тети Пелагеи так тряслись руки, что она едва поднесла баклажку к губам. Пила жадно, громко глотая и всхлипывая.

С тревогой и недоумением смотрю на нее, на дедушку, и они кажутся мне в эту минуту не такими, какими я их знал. Дедушка утратил свое постоянное спокойствие и суетился. В руках у него листок бумаги, и он словно не знает, куда его деть: то сложит и разгладит ладонью у себя на коленях, то развернет и осмотрит его с обеих сторон. А тетя Пелагея сидела заплаканная, жалкая и так дрожала, будто ее била самая злая лихорадка. Вдруг она закачалась, запричитала:

Издохнуть бы тебе великим постом!.. Шишагам бы на твои поминки собраться!.. Бесы бы тебя на том свете крапивой да терновником парили...

Зря ты, Палага, зря! — глухо и укоризненно сказал дедушка.— Тебе бы порадоваться! Чего напрасно злобиться-то!

Да как же, Наумыч! — запротестовала тетя Пелагея, и на мгновение я увидел ее такой, какой она была всегда. Глаза поголубели и ожили, голос стал озлобленно-звонкий.— Я же ему, мошеннику, ноги мыла, а воду пила! Ишь, чего он со мной сделал, проклятый! Обездолил совсем. И Аким-то чисто волчонок живет. Ни во мне, ни в нем жилочки здоровой нет. А он, ишь ты, живой, здоровый, чтобы ему сквозь землю провалиться! — выкрикнула она и тут же ослабела, уронила в колени руки, закачалась и, будто винясь, произнесла: — Максим, милый, прости меня, неразумную!

Палага,— еще глуше проговорил дедушка и покачал

головой,— чай, совестно так-то... Он ведь что в гробу. Живой-то живой, а куда ни кидай — покойник.

—О-ох! — простонала тетя Пелагея, наклоняясь к дедушке и протягивая ему руку.— Наумыч, милый, прочитай ты мне еще разочек, послушаю я.

Дедушка хмуро посмотрел на меня.

—Да ничего,— махнула она рукой.— Читай. Все одно я Акимке расскажу, а он всем раззвонит. Да и чего его, горе-то, прятать! Нехай уж все знают.

—Раз такое дело, пусть Роман и читает. Дедушка протянул мне листок.

Тетя Пелагея придвинулась ко мне, налегла на плечо и сбивчиво зашептала:

—Ты, Романушка, попонятнее да пореже. У-ух...— И она опять вся затряслась.

Буквы неровные, будто вприпрыжку бежали по линейкам, а в конце строки шли кувырком.

«Дорогая Пелагея Захаровна! Дойдет ли это письмо до Вас, трудно ручаться. Я —друг Вашего мужа. Вместе мы шли и идем с ним по тюрьмам и этапам. Пока живы, здоровы. Сейчас находимся в тюрьме города Саратова. Давно бы Максим Петрович написал Вам, но тюрьма не родной дом. Нам не позволяют переписываться. Повезло мне, а не Максиму Петровичу. Заболел я. Из камеры в лазарет попал, а тут нашлась живая душа, взялась доставить Вам письмецо. Пишу Вам, уважаемая Пелагея Захаровна, со слов самого Максима Петровича. Не проходит сна, чтобы Вы ему не пригрезились. Много горьких дум он передумал. Почему, неведомо... может быть, сердце подсказало, что сына Вы назвали Акимом? Так ли это?..»

Так, так... все так,— словно во сне, пробормотала тетя Пелагея.

Волнение охватило меня. Я видел, что написано в письме, но в то же время чувствовал, что ничего не понимаю. И будто слова «Так ли это?» были не прочитаны мною, а сложились У меня в голове, и я повторял их и повторял про себя.

Гетя Пелагея толкала меня в плечо, торопила: Читай дальше! Читай, не тяни, Христа ради!..

— «Дорогая Пелагея Захаровна, как хочется увидеть Вас и Вашего мальчишку хоть краем глаза, хоть на одну «короткую секундочку! Не браните нас, а ждите. Наступит скоро такой день, когда мы вернемся. Непременно вернемся! Друг Вашего мужа и Ваш друг».

Тетя Пелагея взяла у меня письмо, сложила его, потом испуганно поглядела вокруг, сунула листок за пазуху и прижала ладонью то место, где он лежал.

—И кто же мне его принес? — словно в беспамятстве заговорила она.— Пришла из Колобушкина бельишко забрать, а письмо-то под дверью... Побегу я! — Она проворно поднялась.— К Акимке побегу.

Дедушка тоже поднялся:

—Не мечись. Провожу.— Он поглядел на меня так, как никогда не глядел, и сказал сердито: — Часок-другой побудь один.

Я смотрел вслед удалявшимся ' дедушке и тете Пелагее. Хоть и смутно, но понимал, что в жизни творятся какие-то сложные и несправедливые дела.

9

Перед сном дедушка сидит у края стола, докуривая последнюю за день трубку. Дым зеленоватым облаком поднимается к потолку, а тень от него, как кружево, колеблется на стене. Бабаня, подвинув к себе лампу, латает мои штаны. Свет падает ей в лицо, и я вижу, как вздрагивают ее одутловатые щеки. Я лежу в закутке, прислушиваюсь, как усталость из ног растекается по всему телу, и сладкая дрема тихо обнимает меня. Но я борюсь со сном. Появление на выпасе Аким-киной матери, письмо, которое она унесла, хороня за пазухой, растерянность и волнение дедушки не дают мне покоя. Закрою глаза, а сам думаю о Максиме Петровиче. Что он Аким-кин отец, это я понял из письма. Что жив он, здоров, сидит в тюрьме в городе Саратове, я тоже понял. Но почему тетя Пелагея не рада этому?