Детство Ромашки

Они вот такие.— И Арефа широко расставила по столу руки.— Большие, в черной коже, а по коже цветы из золота. Откроешь кожаную крышку, а там на каждой странице люди нагие... Глядеть страшно.— Еще ближе наклонившись ко мне, Арефа зашептала: — Он их, книги-то эти, под замком в кованом сундуке хранит, а замок тот с крестом.

Зачем с крестом?

А как же? Крест — святое заклятие. Если бы не крест, они бы, нагие-то, из книги выбежали да и пошли бы по земле охальничать... А еще он, Силан-то, картежник. Найдет на него — он в карты. И сколько он добра проиграл — счету нет.

Арефа! — раздался голос Силантия Наумовича.

Она вскочила и засеменила в горницу. Через минуту появилась и поманила меня от двери пальцем:

—Золотенький, иди-ка...

Я вошел. Увидел деда, и ноги мои отяжелели... Сгорбившись, он сидел и рукавом рубахи вытирал глаза.

Силантий Наумович пожевал сухими губами, глянул на меня из-под насупленных бровей и сказал раздраженно и резко:

—У меня, Роман, на жительстве будешь.

3

Долгое время я жил в каком-то забытьи. Все, что совершалось вокруг, казалось мне сном. Я хотел проснуться и не мог. Арефа заставляла меня мыть тарелки, скоблить кухонный стол, вытряхивать половики... Я молча делал все, что она мне скажет, и слушал ее бесконечные жалобы на Силантия Наумовича.

—Заел он мою жизнь, заел, разбойник! Вдовой оказалась, совсем было в монастырь ушла, постриг приняла из Агафьи Арефой стала, да ишь, нечистый-то меня к Силану и пихнул.

Иногда на кухне появлялся дед. Он стал таким же маленьким и сухоньким, как Силантий Наумович. Я радовался его приходу, бросался навстречу, прижимался к нему.

Он гладил меня по голове, торопливо, сбивчиво бормотал:

Вот я и пришел... Как ты тут живешь-то? За меня обычно отвечала Арефа:

А живет... Хорошо живет, благостно, сыт, в тепле... Мне хотелось возразить Арефе, крикнуть: «Нет, жить тут

плохо! Домой хочу, к тебе!» Но дед охватывал мою голову руками, прижимал к себе, шептал над ухом:

—И слава богу, и живи, Ромушка, живи на доброе здоровье. А я мытарюсь. И-их как мытарюсь...— И он тяжело вздыхал.

Однажды я опередил Арефу и крикнул деду:

Не хочу я тут жить! Возьми меня! Она всплеснула руками, ахнула:

Батюшки! Да чего же тебе еще надо?!

А дед опустился на лавку и, не глядя на меня, твердо ска4 зал:

1 Постриг приняла — постриглась в монахини.

—Не возьму. И думать не моги.

С этого момента приход деда не вызывал во мне радости. Он будто отдалился от меня и стал чужим. Боясь потерять единственного близкого мне человека, я боролся с этим чувством. И днем и ночью перед сном я думал о дедушке, мысленно упрашивал его взять меня домой, в нашу хибарку, прижимался к нему, говорил, что я уже не маленький и один могу собирать плавник.

Высказать все это деду мне помешала Арефа.

Разгорюнившись как-то, она долго рассказывала мне про отца и мать. По ее словам выходило, что, если бы не дед Агафон, не был бы я сиротой, не пошел бы, как она выразилась, по рукам. И теперь, как только приходил дед, у меня под ухом слышался торопливый полушепот Арефы:

—Дед-то твой, Романушка, клятый галах. Если бы не он, жил бы-да поживал и твой отец, царство ему небесное, и мать-то цветочком бы цвела. Ишь, удумал он жизнь перемудрить. Из родимого гнезда, из деревни-то, взял да и ушел в город. Иди один, раз у тебя такая охота, а он и маманьку твою с собой притащил. А жизнь-то человеку от бога дана. Знай сверчок свой шесток. Жила бы Катерина в селе, и греха бы не было. А он ее изгубил в городе-то, и теперь сам во греха*, как в тенетах. Отец-то твой хороший человек был, умный, до всего дотошный. А Катерина и его погубила. Вон на нем, на Агафоне, грехов-то сколько. Ну, да его грех на тебя не ляжет. Ты только меня слушайся, а уж я греху на тебя пасть не дам...

Я перестал верить деду и охладел к нему. Я даже был доволен, что он стал таким маленьким и согнулся. Его слова, обращенные ко мне, не трогали моей души.

Однажды он расплакался и, прислонившись ко мне, жалобно сказал:

—Ромашенька, скучаю я по тебе!

Я ничего не ответил и, отстраняясь от него, с ожесточением подумал: «Вот и скучай...»

Но что бы ни творилось в моей душе, дедушка был самым близким для меня человеком. Когда он сказал, что хибарку нашу ему пришлось продать, и, закрывши лицо шапкой, горько заплакал, я почувствовал тревогу и жалость к нему. Я понял, что любил и люблю деда, что роднее его в целом свете у меня никого нет.

—Где же ты живешь-то, дедушка?

—У Маруньки, у Петяшкиной матери,— вытирая слезы, тихо промолвил он.— Беда у ней. Петяшка-то пропал.

Как — пропал?

Неделю целую дома нет. Кто знает...— развел дед руками.— Сказывают люди, будто видели его не то в Вольске, не то в Симбирске.

«Нет, Петяшка не пропал — он в Казань уплыл, тарантасы делать»,— готов был сказать я, но дедушка вздохнул и уже спокойным тоном произнес:

— Марунька-то искать его кинулась. Чай, найдет. Живу вот, караулю чужую хату. До осени мне дожить, а там...— И он медленно опустил на грудь голову.

4