Детство (СИ)

— Мат вам, Порфирий Модестович! — Донеслося до меня, когда мы подошли к двери. Иль послышалось? Вот же ж!

Пятнадцатая глава

— Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, — Дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, — посмотрим, что там у нас с ногой.

— У меня! — Опасливо поправляю дохтура Иосиф Давыдыча, пытаяся спрятать ногу под кушетку, — Я это… не давал согласия, чтоб нога вашей стала.

Помощник дохтура, молодой скубент явно из духовного сословия, фыркает странно, а дохтур щурит весело глаза.

— Не давал, значит? — Переспросил ён.

— Не… а то знаю я вас! У кого другого ноги отрезайте для богачей. Я окромя рук, ног да головы, другого богачества не имею. А! Ишшо тулупчик!

— Договорились, — Дохтур странно дёрнул плечами, закрыв лицо бумажками.

— Честно-честно?

— Слово! На ваши руки-ноги, голову и кхм… тулупчик не претендую.

Протягиваю руку, чтоб скрепить договор, значица, и Иосиф Давыдыч пожимает её, странно корча лицо.

— Нарочно не придумаешь, — Говорит скубент, — История будет иметь определённый успех!

Присев чуть, скубент ловко срезал гипс с ноги, и увиденное мне не понравилося.

— Как у мертвяка! Цвет синюшный и опрела вся!

— Всё хорошо, — Рассеянно ответствовал дохтур, оглядывая ногу через очёчки, — Насколько я могу судить, кость срослась нормально, даже удивительно. А кожа — мелочь, недельки через две в норму придёт.

— Здоровски! — Настроение подскочило ажно до небес, — А то я когда вылез из-под трупов, кость так торчала, что ажно страшно было — ну как отрежут?

— Торчала? Кость? Молодой человек, вы ничего не путаете?

— Чего путать-то? — Я малость даже обиделся, — Память всегда хорошей была! Соображалка-то, она по-всякому бывало, а память хорошая, не жалуюся!

— Н-да, — Дохтур встал и снова уселся за стол, — удивительно даже, какой крепкий организм! Всё, казалось бы, против… и на те вам! Благополучное выздоровление. Кто пациенту перелом обрабатывал?

Чудной дохтур! Сам спросил, сам в бумажках и посмотрел.

— Мефодиев? Так-так! Ну-с, молодой человек, наступите осторожно на ногу… что чувствуете?

— Ногу. Ишшо как живот бурчит.

Дохтур, чудной, снова прячет лицо за бумагами, а скубент фыркает, чисто лошадь. А ишшо из духовного сословия!

— Боли нет? Тянущего ощущения?

— Чего? А… нетути, только наступать немного страшно — кажется всё, что нога как сосулька по весне, ломкая.

— Это пройдёт, — Усмехнулся дохтур, делая какие пометки пером, — Месяцок поберегитесь, а потом снова сможете бегать, прыгать, танцевать.

— Играть на скрипке, — Вырвалося у меня странное.

— Играть на скрипке, — Кивнул Иосиф Давыдычь, — А что, молодой человек, вы умеете играть на скрипке?

В голосе удивление, чёрные большие глаза как-то по-новому оглядели меня.

— Не знаю, раньше не мог. А теперя, значит, смогу?!

— Идите, — Махнул рукой дохтур, снова прикрыв лицо бумагами. Милосердная сестричка, приведшая меня и стоявшая всё это время истуканом у двери, тронула за плечо.

— Какой интересный молодой человек! — Услыхал я, пока дверь закрывалася.

— Полон народ русский талантов, их бы…

Так и не дослушал, чегой там еврейский дохтур собирался делать с талантами русского народа.

В больничке держать меня больше не стали, сестричка милосердная вывела меня, не дав ни с кем попрощаться, только и успел, что обуть ботинки прям в колидоре, присев на корточки. Да впрочем, прощаться-то и не с кем — Мишку неделю как забрал егойный мастер, а со взрослыми мужиками я как-то не особо сошёлся. Чего у нас общего-то, окромя палаты?

Придерживая за плечо, сестричка повела меня к выходу, усадив на лавочку в саду, — Посиди пока, — и ушла.

— Домой? — Доброжелательно поинтересовался усатый старикан по соседству, обдав меня клубами махорки, — Родителей ждёшь?

— Сирота я, дедушка, — Ответствую вежественно, хучь от махорки его ядовитой не только глаза и грудь, но ажно печёнку будто разъедает. Не отворачиваюся и руками не махаю, хучь глаза и слезятся.

— Сирота… — Взгляд его прошёлся по мне, — да никак беспризорный?

— Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!

— Мне-то што, — Пожал старик костистыми, но широкими плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, — без документов?

— Были документы, — Вздыхаю, подбирая под себя ноги, — да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.

— Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога — в вошь-питательный дом, хе-хе!

— Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, — Тяну с сумлением в голосе, — деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется-то!? Себя-то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.

— Бегунка-то? Неблагонадёжного?

Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!

— И то верно, — Подымаюся решительно, и к воротам, — Спасибо, дедушка!

— Иди уж… внучек!