Детство в Соломбале

Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуару, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосившимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел. В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале "Всемирная панорама". На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким маленьким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей висела кобура настоящего револьвера. Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов - тонкий, высокий, гордый. Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные. - Зачем у него такие карманы? - спросил я Костю. - Для оружия, конечно, - ответил мой приятель, - ну для маузера, для гранат... - Для какого маузера? Костя презрительно посмотрел на меня. "Эх ты, простофиля, не знаешь!" говорили его глаза. - Скажи, Костя, - не унимался я, - скажи, что тебе, жалко, что ли... - Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры... Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ребятами, я соврал: - У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять. - Не ври! - крикнул Аркашка Кузнецов. - Твой дедко - сторож, водолив. - А когда он боцманом плавал, думаешь, не было... не было, да? Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижовым. - У боцманов не бывает кольтов, - сказал Костя. - Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца... Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился. В этот момент шедший впереди Орликов ударил стеком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома. ...Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижовых и потом увели отца Кости. Все стали говорить, что Чижов - большевик. Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся. Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде. Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюшку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка - несъедобная рыба. Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходящими от бортов. - Эй, на лодке! - услышал я голос с берега. На берегу стоял Костя. - Иди сюда, покачаемся! - позвал я его. Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил: - Я тебе что-то скажу. Только ты никому! - Ясно, никому. - Хочешь бежать? - Куда? - К красным, на фронт. И он поведал мне свои планы. Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в полотенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку. Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова острова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке. Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе - в том погребе, где мы обычно играли. - Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим. Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга. Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем. Подступала ночь - светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами. Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня. Я понял, что Костя думает об отце. - Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик? - Ну да, большевик. Да ты не болтай! - Ты меня, Костя, за девчонку считаешь? - Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, - строго сказал Костя. - Ему ничего нельзя говорить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец! Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботажного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна. - Ей и говорить не надо, - усмехнулся Костя, - она больше тебя знает! Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет размахивать ими, как птица крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, заставило забыть обиду. Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иностранных кораблей. И капитан наотрез отказался. Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам. - Утром Оля с матерью к нам приходила, - продолжал рассказывать Костя. Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не сказала. Молодец! История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события! Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их. До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым: - Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать. - Где работать? - Пойду на пароходы котлы чистить. - А как с фронтом? - спросил я. - Не побежим? - Денег матери заработаю - тогда и на фронт. - И учиться не будешь? - Когда красные придут, Советская власть будет - тогда буду учиться на механика. - А когда красные придут? - Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск... - А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных? - А зачем же они приехали сюда! - Орликов говорил: против немцев нам помогать... - Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит... - Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно... А это ты хорошо придумал, Костя, - работать! Я тоже буду работать. Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях. Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать. Первое, что пришло мне в голову, - это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не помогли. Зато помог дедушка. - Пусть поработает, - сказал он - Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками1 плавали. Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.