Детство в Соломбале

Я помнил слова отца: "Вернусь, получу много денег, тогда у нас будет хорошая жизнь!" А дедушка говорил, что, если отец и вернулся бы, все равно ничего хорошего он бы не увидел. "Матрос - он матрос и есть, - добавлял дед. - Матросу, что мастеровому на заводе, всю жизнь спину гнуть". Хорошая жизнь была у Орликовых! Они ели белый хлеб, деревенские молочницы привозили им молоко, сливочное масло, творог, яйца и множество всякой снеди. Каждый день прислуга Мариша ощипывала на крыльце тяжеловесных, жирных гусей. Юрка Орликов носил всегда новые башмаки. У него был велосипед. Он часто ходил в кинематограф "Марс" и в цирк Павловых. Он гнал нас со двора и кричал: "А ну, босоногая команда, брысь! Это наш дом! И двор тоже наш. Убирайтесь!" И мы ничего не могли Юрке ответить. Двор был действительно Орликовых. Они могли выгнать не только ребят со двора, но и нашу семью из дома. Сам Орликов уже несколько раз грозился это сделать. Мы уходили, хотя нам было очень обидно. Прошло лето, наступила осень. Первыми заморозками ударила зима. Начались игры в штурм снежных крепостей и катанье по тротуарам на коньках-самоделках. ...Зимой в Архангельске смеркается рано. Вернувшись из училища, ребята собрались в погребе. На улице кружила метель и играть не хотелось. Я принес дедушкин фонарь "летучая мышь". На голых, убеленных инеем стенах погреба качались огромные причудливые тени. Полумрак придавал нашему убежищу таинственность. - Когда я вырасту, то буду зарабатывать много денег, - тихо сказал Гриша Осокин. - Вот тогда заживем! - Как же ты заработаешь много? - Выучусь... - У меня отец целых три года учился, а денег нету. - Я буду десять лет учиться... - мечтательно сказал Гриша. Из всех ребят, которые жили на нашей улице, только один Орликов окончил гимназию. Остальные учились по два-три года. И мы знали - никому из нас долго учиться не придется, нужно работать. Мы не верили, что Гришка Осокин будет учиться десять лет. Между тем происходило много не понятных для нас событий. Еще осенью стало известно, что в Петрограде восстали рабочие и прогнали буржуйское правительство Керенского. Говорили, что в Москве и Петрограде теперь Советы - рабоче-крестьянская власть. Во всей России - революция. В Соломбале, в клубе судоремонтных мастерских, рабочие сорвали со стены портрет Керенского и сожгли его. Говорили, будто это сделал Костин отец, котельщик Чижов. Шли разговоры о том, что всех заводчиков скоро прогонят, а хозяевами на заводах будут сами рабочие. В Маймаксе уже собирались отряды, которые назывались Красной гвардией. А в Архангельске тоже был Совет. Однако лесопильным заводом все еще владел Макаров. И когда рабочие объявили забастовку, Макаров их всех уволил. - Это все меньшевики в Совете пакостят, - сказал мне Костя. - Они за буржуев стоят. Я не знал, кто такие меньшевики, но не признался в этом, а только спросил. - Почему же их не прогонят? - Подожди, прогонят. Костя знал много такого о чем я и понятия не имел. Однажды, когда я пришел к нему, он показал мне газету "Известия Архангельского Совета". В газете мы прочитали заголовки: "Революция и свобода в опасности", "Товарищи рабочие и крестьяне! Поднимайтесь на защиту революционных прав!", "Все истинные революционеры, становитесь под красные знамена Красной Армии!" Я сам видел на улицах отряды Красной гвардии, красные флаги, красные банты и повязки на рукавах красногвардейцев Я видел у красногвардейцев винтовки и удивлялся, почему они сразу же не прогонят всех буржуев и в том числе Орликова. ... Пришла весна. Мы с нетерпением ожидали теплых дней, когда можно бегать в одних рубашках, удить рыбу и по десять раз в день купаться. Соломбальцы готовились к навигации. Всюду на берегах речки горели костры. Легкий серый дымок оседал на горбатых днищах перевернутых для ремонта лодок. На кострах в жестяных банках и котелках разогревалась смола. От дыма и острого запаха смолы приятно кружилась голова. Весенняя вода сбывала медленно, хотя течение было стремительным. Обломки досок, масляные пятна, клочья грязной пены - все это беспорядочно неслось в гавань. Не узнать нашу речку Соломбалку ранней весной. Обычно мелкая, спокойная, теперь она вышла из берегов, стала широкой, бурливой рекой. Казалось, вот-вот огромная морская шхуна, хлопая парусами, ворвется в устье и бросит на середине речки якоря. Дед ремонтировал свой карбас. Каждое утро, захватив инструменты, паклю и ведро со смолой, он уходил к речке. Он любовно работал - латал и осмаливал старые доски пузатого поморского карбаса. Подходили знакомые рабочие, матросы: - Рыбачить собираешься, Максимыч? - Нужно за свежей ухой съездить, - отвечал дед. Старого боцмана уважали как хорошего, опытного рыбака. Знали, что если Максимыч поехал, он не вернется без рыбы. Люди верили в его рыбацкое счастье. А счастье деда Максимыча было не такое, каким оно представлялось людям. Часто мы вытаскивали невод пустым. Несколько мелких подъязков и ершей дед со злостью выбрасывал обратно в реку. Но неудача вскоре забывалась. Злость и обида проходили, как только дед усаживался на бережок и закуривал свою маленькую коричневую трубочку. - Дело не в счастье, - говорил он. - Какое счастье, когда ветер с севера тянет! После полудня стихнет - тогда и рыбачить можно. Погоду дед предсказывал безошибочно. Он смотрел на облака, на солнце. Ругал чаек, разгуливавших по песчаным отмелям, что было верным признаком северного ветра. Радовался чистому, бледному закату солнца. В комнате висел барометр. Но, даже не глядя на него, дед точно знал, когда будет дождь, ветер или ясная штилевая погода.