Детство золотое

Коллектив авторов Детство золотое

Памяти Владислава Рылькова посвящается

* * *

К. Лукашевич Птичница Агафья

Вечерело. Солнце скрывалось за большим лесом, кидая прощальные лучи на все окрестные предметы. В воздухе стало прохладно; так легко дышалось после дневного жара, так было тихо и привольно. Хорошо в деревне в эту летнюю пору! После тяжёлого трудового дня все идут на покой, идут отдохнуть.

По дорожке, которая жёлтой узкой полосой тянулась к роскошной господской усадьбе, шла старая бабушка Агафья. Она была очень стара: согнулась её спина, плохо слышали уши, едва видели глаза. Одета была старушка крайне бедно: в ветхом, домашней пряжи сарафане, в ситцевой ватной кацавейке и с пёстрым платком на голове.

Старая Агафья шла тихо и важно, точно командир перед своим полком. А за ней тянулось целое стадо уток. Они шли, переваливаясь с ноги на ногу, крякали, останавливались; но лишь старуха повернётся, погрозит длинной хворостиной, – опять водворяется порядок в этом шествии. На руках старуха держала двух маленьких утят; они зашибли себе где-то ножки и не могли поспевать за остальным стадом.

– Ну, что же вы, мои косолапенькие! Ужели не нагулялись за день-то? Время и на покой! Ступайте, ступайте… – повторяла бабушка Агафья, загоняя уток в их жилище. А тем ещё неохота расставаться с привольем; так и разбегаются по просторному зелёному двору, пощипывают густую травку и ловят мух.

– Да, что это вы сегодня, насмех мне, что ли! Или думаете, что мне только и дела, что вас по всему двору собирать? Шиш… ш… вы, косолапые. Ишь гулёны какие! – Старуха притворилась, что сердится, и усердно махала хворостиной, а её послушная команда испуганно скрывалась в своё помещение. Бабушка Агафья закрыла за ними дверцу, а сама опять поплелась по двору, направляясь к видневшейся вдали церкви: там, за церковной оградой, внизу под горою, сверкало чистое, прозрачное большое озеро.

У озера старая Агафья стала сзывать гусей; они поспешно сбегались на её зов.

Шествуя теперь по жёлтой дорожке со своей новой командой, старуха шла за гусями. Гуси – птица злая, кого ни завидят, так и бросаются, подбегают, кричат, изгибают шеи, так и норовят клюнуть за ногу. Если с ними старая птичница, никто не бойся, не тронут; погрозит она им хворостиной, крикнет, и птицы слушаются – боятся.

Дорогой бабушка Агафья подбирала на руки тех гусенят, которые были послабее, а когда подходила к птичьему двору, то из её передника выглядывали три беленьких головки; она их ласково гладила и что-то им шептала.

Чинно и послушно прошли гуси по двору в своё жилище на покой.

– И знает же птица бабу Агафью. Просто удивленье! Ведь понимают её речи. Так за ней и ходят все, – смеялся молодой парень, спуская с плеч вёдра, полные воды.

– Ещё бы, – вторила ему чернобровая женщина, – она ведь с малых лет около птицы ходит. А ей, поди, годов поболе ста.

– Должно быть, она колдовство какое знает: ни у кого такая птица не водится, как у Агафьи!

– Полно тебе балагурить-то. Любит она их, вот что! И ходит около них с лаской да с приветом. Так, малец, всякое дело на лад пойдёт. Верно тебе говорю. Она хорошая, тихая, добрая старуха.

– Бабушка, а баба! – крикнул парень проходившей мимо старухе. – Я говорю, что птица тебя слушается, крепко тебя любит. Говорю вот, Марьюшка, что ни у кого такой пригожей птицы не водится, как у нашей старушки.

Парень прокричал это так громко, что каждое слово явственно доносилось до слуха Агафьи.

– Верно, Стёпушка, верно, родимый, – отозвалась обрадованная старуха, кротко поглядывая на говорившего, и, подойдя к нему ближе, похлопала его по плечу.

– Любят они меня. Взгляну – понимают, только сказать не умеют. Да ведь и я их шибко жалею.

– Устала ты, бабушка, ступай отдохни, – сказала чернобровая молодуха.

– И то, правда. Умаялась. Годы-то мои у-у-у-какие! Поживите-ка с моё! – и старуха прошла в свою избу.

Давно это было… Старуха Агафья была ещё тогда маленькой, бедовой девочкой, которую все звали Ганька-сорвиголова.

Мать Ганьки была крепостной богатой барыни-помещицы и всю свою жизнь ходила за птицами.

Целыми днями на птичьем дворе, между курами, индюками, павлинами, гусями и утками, мелькал красный сарафан Ганьки.

Знала девочка каждого самого маленького цыплёнка, умела передразнить голосом всякой птицы, знала каждый уголок на птичьем дворе. Мило и дорого ей было это царство! Она сама росла тут, весело распевая, как вольная пташка.

Когда Ганьке исполнилось десять лет, то барыня-помещица велела ей уже как следует приучаться ходить за птицей и во всём помогать матери. Новая маленькая птичница и без того хорошо знала это дело, но, получив приказ «барыни-графини», как говорила она, сразу стала меньше шалить, стала серьёзнее.

Время шло. Ганька подрастала, помогая матери, и с каждым годом всё более и более привязывалась к птицам.