Детство

На зеленом, освещенном высоким июньским солнцем, усыпанном подсолнечной шелухою, утоптанном полсапожками широком луну ходят хоровод бабы. Там и там, в густых ольховых кустах над рекой, под мельницей, мелькают яркие сарафаны, кучками толкутся ребята. На лужку, подле лавки с открытыми настежь дверями, вертится карусель, играет шарманка, глухо ухает бубен. Можно, заплативши копейку пучеглазому карусельщику, сесть на деревянного, выкрашенного облезлой краской, покачивающегося коня. Карусельщик звонит в колокол, и карусель двигается, сперва медленно, потом быстрее и быстрее. Ветер задувает в лицо, шевелит за спиной рубашку, и все быстрее проносятся мимо, сливаясь а одну розово-белую полосу, лица и бабьи сарафаны, мелькает в толпе высокая фигура отца. Я крепко сижу на деревянном коне, держась за железный прут, жмуря глаза от мелькающего розово-белого круга. Карусель вертится, пока не раздастся звонок, и медленно останавливается. Не спеша слезаешь с коня, чувствуя, как еще ходит и кружится под ногами земля и куда-то соскальзывает, проваливается в толпе смеющееся лицо отца. Улыбаешься и сам, а на коней уже влезают другие, усаживаются розовые и голубые девки с узелками в крепких, с оловянными колечками на загорелых пальцах, руках…

Хоровод стоит на лугу широким цветистым кругом. Можно пробраться вперед, протолкавшись среди пахнущих кумачом и солнцем девок и баб. В словах хороводной, выпеваемой бабьими звонкими голосами песни можно различить отдельные слова:

Как по морю, морю синему,

По синему да по Хвалынскому,

Плыла лебедь с лебедятами,

Со малыми со детятами…

По просторному кругу парами ходят девки и парни, по песне останавливаются друг против дружки, машут платками и идут дальше. В конце песни парни снимают фуражки, троекратно, крест-накрест, целуются с девками, а девки и молодухи, вытирая платочками губы, смотря в землю, быстро расходятся в круг по местам. Солнце светит, жарко выворачивая наизнанку листья, дует с полей легкий летний ветер; на пруду на солнце ярко блестит и рябит вода, плавают белые лилии и желтые кувшинки. Девки и молодухи бегают на берег пить; подобрав сарафаны, становятся на колени, черпают воду горстями.

Вместе с ребятами я толкаюсь между пахнущим кумачом и чем-то солнечным и здоровым, щелкающих подсолнушки девок и молодух, любуюсь на кучерявого, в лаковых голенищах, в синем франтовском картузе на кудрях шахтера и гармониста Кузьку, на пляшущих в кружке подле лавки, помахивающих носовыми платками, вытирающих запотелые лбы девок и ребят.

Ввечеру, побросав все, все бегут куда-то по обоим берегам реки, и далеко видно, как розовыми и голубыми комочками катятся по берегу девки и бабы. И сам собой бежит по людям слух, что под берегом у Семи Дубков утонул, купаясь, гармонист Кузька. Там. Под темно-зелеными кудрявыми, тесно сросшимися дубками, на крутом берегу, лежит гармонь и синяя фуражка. Высокий голый мужик со свисшими на глаза мокрыми волосами, отдуваясь, ныряет под дубками. Выныривая из воды, он сморкается, фыркает и, как конь, трясет головой. Народ стоит на берегу молча, девки и бабы останавливаются подальше. Вот показывается над водой безжизненно повисшая, с распустившимися мокрыми кудрями голова Кузьки, его скользкое бледно-восковое тело. Его выносят, кладут на берег, потом долго качают, высоко подбрасывая на руках. А все напрасно, — и рядом с гармонью и франтовским картузом, с кучкой сложенным пиджаком, прикрытый рогожкой, он остается лежать всю ночь.

Народ расходится понемногу, и опять слышны песни, глухо, как выпь на болоте, ухает бубен. И всю ночь неподвижно лежит над рогожкой Кузька; сидят, расставив колени, караульщики, и огонь освещает, колышет над ними низкие, выступающие из темноты ветви дубков.