Дева в саду

– И не нужно вспоминать. Он никуда не делся. Он живой.

Александр обнял ее, и она почувствовала пряный запах его одеколона. Ирреальность в этом смысле самого Александра и его присутствие сейчас были почему-то утешительны. Она жалась к нему и плакала, а он все гладил, гладил ее по волосам.

Фредерика, никем не замечаемая, сидела на диване. Произошедшее потрясло ее и наэлектризовало. На них и раньше ураганами налетал гнев. И это далеко не первая разбитая лампа. Они живут мифом нормальной семьи, собственного мирка, защищенности, крепости устоев. Но в фасаде трещины, ветер врывается в них и воет. Вой будет слышен всегда. Ошеломительная мысль! Согласно поттеровской доктрине, вой, гримасы, нагое безумие лишь временные отклонения от жизненного курса. Как бы не так! Они – суть жизни. Если понимаешь это, можно играть по-настоящему. Она выпрямила поджатые ноги, похлопала Стефани по плечу (та отшатнулась) и вышла.

– Мне кажется, я не подхожу для жизни, – сказала Стефани.

– Глупости, – отвечал Александр.

– Нет, правда. Это из-за него я себя так чувствую. Нелепое чувство.

– Вы его задабриваете жертвами, как Иегову. Этого нельзя делать.

– Вы тоже так думаете?

– Да, потому что от этого еще хуже. И ему тоже.

– Я хочу умереть. Не быть.

– Вы хотите замуж за Дэниела.

Он легко и нежно поцеловал ее в губы. Она склонила голову ему на плечо, и так они сидели вдвоем. Стефани сказала правду: вспомнить Дэниела она не могла.

21. Английские куклы

Фредерика вручила Стефани свои дары, сопроводив их эффектным жестом и извинением. Стефани поблагодарила и сказала, что не стоило беспокоиться. Рассмотрев эту фразу со всех сторон, Фредерика пришла к выводу, что сестрица достаточно умна, чтобы понимать, как может ранить это «не стоило…». Она старалась быть снисходительной: у сестры непростое время. И все же Стефани могла бы сообразить, что Фредерика и сама на пределе.

Ее разбирала неопределенная злость, вызванная порнофильмом – мутным и со многими пропущенными сценами, – который теперь непрерывно играл у нее в голове и еще кое-где. Дэниел, несмотря на толщину, сделался ей зверски интересен: почти помимовольно ее воображение задирало ему пасторскую рубашку и приспускало штаны. Фредерика пыталась вообразить тяжесть его гороподобного живота, краем сознания ловила промельки: полнокровную скачку мягкого белого и шероховатого, шерстистого, темного. Она раздевалась, голую себя подставляла воздуху, но он не проницал, а лишь окутывал тошным жаром. Она огрызалась на всех, гарцевала и хвастала, но ответ встречала лишь в зеркале. Наконец Уинифред сказала, что неплохо бы ей прогуляться. Фредерике словно пружину спустили. Она тут же села в автобус до Калверли, чтобы оттуда ехать на норт-йоркширские пустоши и топать по ним до изнеможения.

Позади Калверлейского собора, где она побродила минут пятнадцать, был автобусный круг. Фредерика села в коричневый автобус, идущий на Готленд и Уитби, и устроилась у окна, смутно надеясь, что поездка на время избавит ее от себя самой. Вошел мужчина и сел рядом. Она, как полагалось, привстала, отодвинулась, подобрала юбку, давая знать, что уступает часть своего пространства. Ее сосед мгновенно разбух и занял уступленное. Автобус покатил прочь из Калверли. Фредерика быстро глянула на соседа. Он казался исключительно плотным в своем красновато-буром костюме из мохнатой шерсти. Квадратную руку, лежащую на колене рядом с ее ногой, украшал золотой перстень-печатка. Фредерика принялась смотреть в окно.

Кончился Калверли, автобус стал карабкаться в гору. Фредерика немного разжалась от жары и ворчания мотора и стала думать. Она думала о Расине[200]. Они как раз проходили «Федру». Мисс Пласкетт, француженка, без конца задавала им характеристики персонажей. Разобрали уже Федру, Ипполита, Арикию, Энону. До Тезея пока не дошли. Такова была программа аттестата А, и в результате подобных упражнений Расин делался неотличим от Шекспира, а тот – от Шоу: в прошлом триместре точно так же разбирали Иоанну, Дюнуа, Кошона, де Стогэмбера[201]. Обсуждалась в первую очередь роль персонажей в развитии сюжета, и лишь потом, в виде шапочки сбитых сливок поверх бисквитно-фруктового десерта, – их личные свойства, особенные черты, отделяющие их от прочих.

Еще одно почтенное занятие, при котором Расин и Шекспир сливались, а Шоу оказывался крепковат для зубов умненькой искательницы аттестата А, – поиск повторяющихся образов. Кровь и младенцы в «Макбете». Кровь, свет и мрак в «Федре». Тут, если вдуматься, Расин с Шекспиром становились подозрительно похожи на Александра Уэддерберна. (Шоу был сложней. Если не повторять слово в слово за ним, то сказать было почти нечего. Человеку с мозгами почти оскорбительно твердить чужие комментарии – пусть даже и авторские[202]. Да, с этой стороны к Шоу не подберешься. Имелся наверняка другой путь, но Фредерика его хоть убей не находила.)