Дева в саду

Стефани продолжала глупо клониться над этой своей новой матерью, не в силах придумать ни слова в ответ на эти откровения. Ее спас мистер Элленби, уже составлявший процессию для торжественного выхода. Он обвел вокруг ризничного стола череду несочетаемых пар – жених и невеста, Морли Паркер и Фредерика, Александр и Уинифред, Маркус и мать Дэниела, – подал сигнал органисту, и процессия вышла в центральный неф.

Дэниел с улыбкой оглядывал церковь. Сегодня, шагая по ней женихом, он чувствовал ее своей в большей степени, чем когда в обычные дни раздавал рукопожатия в качестве духовного лица. Он чувствовал себя победителем. Он все смог. Вопреки обстоятельствам. Его жена ровно шла рядом в своем поникшем уборе, а он вышагивал радостно, чуть ли не вприпрыжку. Поворачивал голову, озирая паству. Улыбался от огромной, детски простой радости, что все они здесь – все как есть, все нарядные и все разные: дородные и гибкие, в тусклой седине и в сияющих локонах, жадно-внимательные и меланхоличные. И все у них как надо. Одним он кивал, другим счастливо улыбался. Увидел миссис Тоун. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, обтянутых поплиновым платьем, в темной, непраздничной шляпе, с каменным лицом. Дэниел согнал улыбку с лица и коротко, сурово глянул ей в глаза, давая понять, что заметил. И снова просиял навстречу сидевшей за ней школьной экономке, которая ласково кивала молодым и даже махала ручкой.

Вышли на церковное крыльцо, постояли немного парами и группками, чтобы фотографы успели снять.

– Моя матушка, похоже, учила тебя жизни? – спросил Дэниел.

– По ее словам, люди не осознают, что женаты, пока один из двоих не умрет. Или что-то в этом духе.

– Зависит от человека. Сомневаюсь, что она очень стремилась к осознанию. Но ведь и мы с тобой не сразу поймем, что с нами случилось. Но надеюсь, нам хотя бы не придется так долго ждать. Так или иначе, пока что я очень рад.

– Правда?

– Конечно. Все у нас идет как надо, и все это замечательно.

Она взяла его за руку, посмотрела в глаза, и камеры разом защелкали.

В эту радость, в общность окруживших его людей Дэниел включил и свою мать. Как ни странно, он не почувствовал ни тревоги, ни стыда, когда она принялась рассуждать о его вере и толстоте. На него накатило огромное, комическое ликование: вот он, женился на ком хотел, а вот она, его мама. Маленькая мама с жирным загорбком, с некогда изящным, а ныне огрузшим, бесформенным телом на тонких, кривых ножках с отечными лодыжками. Его забавляло строение ее лица, подрагивающие щеки в старческих пятнышках, капризно поджатый ротик – ужимка былой красавицы, сборки морщин у глаз. На голове у нее было что-то вроде большой, кривобокой корзины из небывало фиолетовой соломки с пластмассовой гроздью падубовых ягод, тряпичными васильками, вялыми маргаритками и воинственно торчащими перьями цвета изумруд. Под этим сооружением ее седеющие, редеющие волосы были намертво закручены в жесткие кудельки. А ведь он еще помнил ее с мягкими золотистыми кудрями. В то время хорошие волосы очень ценились. Благодаря волосам ее объявили красавицей, и ей ничего не оставалось, кроме как соответствовать званию. Сегодня на ней было креповое платье без талии, с кружевцем, благоразумно прикрывающим вырез, и большими бело-лиловыми тряпичным цветами, приколотыми к груди. Поверх – черное зимнее пальто, порыжелое от старости. Она ему не нравилась. Но другая часть его естества почему-то рада была знать, что мать тут – такая, какая есть. Его радовало даже то, что он знал: когда-то эти седые кудельки были золотыми локонами.

30. В Учительском саду

Александр остался один у церкви, ожидая, когда вернется за ним машина в белых ленточках. У него было какое-то чисто английское счастье. Колокола переговаривались ясными, четкими звонами. Ноты бежали друг за другом вдогонку, сталкивались, перекатывались, повторялись. Меж могилами росла мягкая и тихая трава, усыпанная маргаритками. Александр был из тех, кто нарочно дает крюк, чтобы побыть одному здесь, где зелень, и камень, и все недвижно. Он чувствовал благоговение, вступая на церковные ступени. Его трогали камни могильные, затянутые мхом, выщербленные дождем, покрытые сажей, сдернутые с привычных мест и клонящиеся набок у какой-нибудь стены или ограды. На погостах Александр переживал минуты особенной душевной полноты. Он тихо побрел по тропинке под темными цветущими тисами. Теннисон писал, что тис, будучи ударен, курится пыльцой. С ленивым любопытством Александр ударил по одному из деревьев, и действительно: живой дым поднялся в тихий летний воздух, чуть закурчавился и осел на его элегантном утреннем костюме.

Кто-то бродил в дальнем конце кладбища – прохожий, садовник или опоздавший на венчание гость. Александр на длинных бледно-серых ногах бережно перешагнул два новых холмика с пожелтелым дерном. Воздух был так густ и недвижен, что окликнуть гуляющего казалось немыслимым.