Дева в саду

Сложно было понять, что это, белый огонь или только расплавленный воздух: он был неподвижен, языки его не лизали воздух, только жертвенные вещи ежились и чернели, пожираемые им. Травы, чей образ Маркус уловил в церкви, разлетелись мелким пеплом: их тень продержалась миг-другой и, дрогнув, обратилась в пыль вместе с горечавкой. Целлофан, в котором хранилась собачья ртуть, на мгновение полыхнул золотом и платиной, потек, потемнел и сделался ничем. Волосы, лежавшие поверх крови, вспыхнули, оплавились в ком, почернели и перестали быть. Гадючий лук, шипя и кипя зеленым соком, свернулся в кольцо. Но самое неожиданное: пробирка со ртутью скрипуче крикнула и раскололась, выпустив на волю множество серебристых капель, что, скользя меж нитей обугленной ткани, утекли в обгоревшую землю. На салфетке черная дыра бесшумно росла, поглощая пылающий луч, по самому краю вспыхивало золото, а дальше расползалась чернота. Пахло пожираемой, протестующей материей, растительной и животной. Над горбиком аммонита салфетка пошла черными шелушинками и распалась, оставив на каменных витках черный узор, чуть влажный от прикипевшего травяного сока. Маркус смотрел не отрываясь. Он помнил, что случилось с ним в Дальнем поле. Перед ним был наглядный пример того, какую силу может сконцентрировать в себе зажигательное стекло. Не важно, огонь это или раскаленный воздух: вот он пляшет, белый, прозрачно и густо-белый – белое ничто. Протяни туда руку – и сам в муке приобщишься к нему.

– Держи лупу, – сказал Лукас. – Держи ровно и смотри. Я завершу все возлиянием молока и вина.

Он пошарил в Маркусовой корзине, капнул молока в жестяную крышку термоса, потом недолго поборолся со штопором и бутылкой бургундского. Плеснул вино в обугленный круг, оно вскинулось паром, пламенем и исчезло. Молоко в крышке начало пригорать, потемнело, пошло бурыми пузырями, испуская какой-то страдальческий, особенно отвратительный запах, памятный Маркусу со времен начальной школы: мальчишки, окружив школьную печь, через соломинки плевали на раскаленный чугун пайковое молоко. Лукас щедро добавил еще вина, причем получилась порядочная лужица, на поверхности которой плавали обугленные остатки трав и ткани. Земля медленно впивала вино. Маркус опустил зажигательное стекло, которое теперь и впрямь жгло ему ладонь. Он огляделся, увидел вокруг воздух обычный, не расплавленный, а потом глянул вниз, на черную дыру в форме солнца – итог жертвоприношения, сокрушительное доказательство того, на что способны силы, обычно не принимаемые в расчет. У Лукаса лицо и волосы были мокры от пота.

– Что мы теперь будем делать? – спросил Маркус.

– Сидеть и ждать. Мы воззвали, мы дали знать, чего хотим. Теперь только ждать.

Маркус наблюдал за мягким движением света над лютиками и задавался вопросом: а чего они, собственно, хотели? Быть поглощенными огнем? Исчезнуть? Сделаться невидимыми? Легко кружили, легко опускались на траву черные хлопья пепла и желтые лимонницы. Двое ждали. Тихо тянулся день.

– Выпей вина, – сказал Лукас и налил ему в стаканчик. Через некоторое время опять: – Выпей еще.

Маркус, непривычный к спиртному, пил жадно. Лукас, прямой как шест, ждущий то ли прикосновения пламени ко лбу, то ли голоса из синего провала, сердито прихлебывал из стаканчика. Предложил Маркусу сэндвич с говядиной и яблоко. Маркус стал есть. Сам Лукас к еде не притрагивался. После двух хороших стаканов вина Маркус вытянулся на покрывале и прикрыл глаза рукой, чтобы стало темно. Света, вторгшегося в него в Дальнем поле, не было здесь и в помине. Было обычное солнце, лупа, слишком много ожиданий да головная боль. Лукас опустился на покрывало рядом с ним. Прозвучал прежний требовательный голос:

– Что теперь?

– Давай еще подождем… – сонно пробормотал Маркус в сгиб локтя.

– Чего именно подождем?

– Откуда мне знать? Ты же это затеял.

Его друг помолчал, а потом смиренно проговорил:

– Извини, пожалуйста…

– Передо мной извиняться не нужно. Я и не думал, что небеса разверзнутся. Но мы уничтожили лучом всякие вещи. Это и правда сильная штука…

– Какая там сильная! Проще некуда…

Маркус понял, что ему снова навязывают сомнительную роль старшего, и пришел в ярость:

– Ты видел, что стало с травой и прочим? Видел? Тогда ты знаешь, чего я боюсь. Я боюсь, что у меня мозг в голове закипит и обуглится, как твой гадючий лук. Но тебе-то что! Ты же не понимаешь, что есть простые вещи, которых человек до жути боится. Ты вот злишься теперь, а надо бы бояться. Но тебе и это невдомек. Хочешь ты, чтобы тебя расплавили, чтоб один воздух горячий остался, а его в море сдуло? Хочешь стать ничем? Вот совсем ничем? Ты и близко не знаешь, что это такое. А я знаю. Твой фокус с лупой – ты видел, чего я боюсь. Но ты ни разу не дал мне сказать этого, ты все твердил про величие да великолепие… Чего ты добиваешься? Если эта сила разумна, если ты до нее докричишься – с чего ты взял, что выдержишь даже тысячную долю ее? Нет уж! Надо держаться от всего этого подальше, надо притихнуть! Ни на что другое мы не способны.

Наступило долгое молчание.