Девчонка идет на войну(2-е издание)

Было решено, что сегодня же Лапшанский, с одной стороны, а с другой — Адамов напишут рапорты в строевую часть базы с просьбой о переводе меня в часть к мужу.

Ночь я спала плохо. А утром пришел совершенно трезвый Адамов и сказал мне:

— Ну и заварили мы кашу, черт возьми!

— Вы написали рапорт?

— В том-то и дело, что написал и подал, черт бы меня побрал.

— Что это вы так?

— То, что если эта история всплывет наружу, я не расхлебаюсь с неприятностями. Вы смотрите, не проболтайтесь кому-нибудь. Уж, пожалуйста, выдержите до конца марку, а с подружкой вашей я сам поговорю, думаю, что она никому ничего не скажет. Ох, дурак!

Вскоре стало ясно, что Адамов так нервничал не случайно — до меня стали доходить слухи о том, что кто-то из ребят видел, как они целовались с Олюнчиком неподалеку от нашей части. Правда, это было поздно вечером, но ребята утверждали, что отлично разглядели моего муженька.

— Ты могла бы, дьявол тебя побери, не целоваться с моим мужем на глазах у всех? — устроила я сцену Олюнчику. Она спокойно отпарировала:

— Я же знаю, что он тебе не муж, так что нечего передо мной выпендриваться. Он на мне жениться хочет, как только кончится эта история с тобой.

— Да? Интересно, как посмотрит на это Лапшанский.

— А мы ему скажем, что ты Валере стала изменять и вы разошлись.

— Здорово это вы придумали! Ну, бог с вами!

С Олюнчиком разговаривать было бесполезно. Видно было, что она влюбилась в Адамова по уши. Я решила провести беседу с ним.

— Ну, ладно, с Олюнчика спрос невелик. Но вы-то соображаете, что делаете?

— У меня вся эта история, в которую вы меня впутали, вот где сидит, — Адамов выразительно похлопал себя по шее. — А насчет Олюнчика, так, если хотите знать, вы ее мизинца не стоите, уверяю вас, моя разлюбезная супружница.

Он был ужасно зол. Я сказала:

— Господи, у всех мужья как мужья, а у меня Дон-Жуан какой-то, ни одной юбки не пропустит. Мука какая!

Он даже позеленел от злости.

— Вы можете быть серьезной?

— Уж куда серьезнее! Сердце кровью обливается.

— Хватит! Я зашел, чтобы предупредить вас, что я иду в политотдел базы и признаюсь во всем. Пусть хоть в рядовые разжалуют, но я не буду чувствовать себя подлецом.

Я не на шутку перепугалась и начала уговаривать старшего лейтенанта подождать хотя бы три дня. Я обещала, что, перейдя к нему на батарею, буду тише воды и ниже травы. Еле-еле уломала его. Но сердце заныло в горестном предчувствии, потому что я видела, как неохотно Адамов согласился подождать.

К тому времени я уже стала выходить на обед. Коком у нас был парень из Томска, поэтому он звал меня землячкой и старался накормить повкуснее. Окно раздатки было прямо возле матросского стола. Немного правее стояли столики командного состава.

в этот день я пришла раньше других и села у самого края. Мой земляк выглянул в окошечко и сказал:

— Возьми-ка кружку под компот.

Кружек у нас было мало, и обычно из них пили «сча-стлнвцы», а все остальные хлебали компот или чаи через край из мисок. Я взяла две кружки, протянутые коком. Ребята уже усаживались за стол. Олюнчик сидела на противоположном конце.

— Нина, у тебя лишняя кружка, дай мне, — попросила она.

Я поднялась, чтобы она могла дотянуться, но в это время Белога сильно ударил меня по руке.

— Ты что, спятил? — разъярилась я.

— Не хватало, чтобы ты ухаживала за этой…

— Замолчи! — заорала я. — Ты не имеешь права так говорить. Ты комсорг, и вообще ты ничего не знаешь!

— Вся часть знает, — вмешались другие ребята, — только ты как слепая. Она же нахально отбивает у тебя мужа, пользуясь тем, что ты лежишь больная.

— Олюнчик, — попросила я ласково, — не обращай на них внимания. Пойдем в кубрик.

За столом уже стоял невообразимый шум. Выскочили из-за своих столов офицеры.

— Нет, я никуда не пойду, — сказала, бледнея Олюнчик.

Я поняла, что ее довели до крайности, и она сейчас не посчитается даже со своим ненаглядным Адамовым.

— Олюнчик, — громко сказала я, стараясь перекричать ребят, говоривших уже черт знает что. — Олюнчик, пойдем, я тебе говорю. Я скажу что-то очень важное.

Олюнчик вдруг стала будто выше ростом, обычно ласковые синие глаза ее потемнели от гнева и боли.

— Нет, — твердо заявила она.

— Поесть спокойно не дали, — сказала я, видя, что Олюнчика не убедить и что сейчас наступит час горькой расплаты.

Я ушла в кубрик и легла на койку.

Из-за этих влюбленных дураков, которые не могли подождать пол месяца со своими поцелуями, все полетело прахом.

Если бы речь шла, допустим, о Бессонове, меня бы ни капельки не мучили угрызении совести. Но я прекрасно представляла себе, какой удар нанесла доверчивому, добром у Лапшанскому.

Ох, если бы капитан мог попить, что не из озорства, не из-за легкомыслии рвалась я на фронт. У меня по ночам перед глазами стояла несчастная Ольга, в отчаянии хватающаяся за детский гробик. И где-то под Ленинградом в братской могиле лежал Гешка, лучшая моя половина.

Я отлично сознавала, что поступок мой заслуживает самого тяжелого наказании, что мне нет оправдания перед людьми. Но не могла, не могла я больше сидеть без дела на острове и спокойно ждать, когда другие покончат с врагами.