Девчонки в погоне за модой

— Вот и хорошо. Я не хочу жить. Нет смысла, когда все против меня, и собственные родители на меня орут или плачут, и никак не хотят понять, и все эти медсестры шпионят за мной, не прячу ли я еду, и даже воду мне ограничивают, потому что я много пила перед тем, как взвешиваться. Что это за жизнь, если за мной даже в туалет тащится медсестра и подслушивает?

— Так почему тебе не поесть какое-то время? Тогда ты сможешь выйти из больницы и вернуться в школу. Слушай, Зои, у нас новый учитель рисования — просто сказка, его зовут мистер Виндзор, он молодой, красавец и так интересно рассказывает об искусстве. Знаешь, на первом уроке рисования я сваляла такого дурака, мне было жутко неловко…

Но Зои не слушает. Ее не интересуют ни новый учитель, ни искусство, ни мои проблемы. Она не может думать ни о чем, кроме своего голодания.

Она снова сворачивается в комочек, крепко закрыв глаза.

— Мне уйти, Зои?

Она кивает.

Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до кошмарно выступающей под кожей тазобедренной кости. Зои вздрагивает от моего прикосновения.

— До свидания, Зои. Если ты не против, я скоро еще приду, — говорю я и ласково глажу ее.

Из-под закрытых век выбегает слезинка. Я и сама плачу, идя по коридору. Медсестра сочувственно смотрит на меня.

— Она встретила тебя в штыки? Не обижайся, бедная Зои сейчас думает, что все вокруг в заговоре против нее.

— Она поправится?

Медсестра вздыхает.

— Надеюсь. Не знаю. Мы стараемся довести вес девочек до более здорового уровня, проводим групповую терапию, индивидуальные беседы, но очень многое зависит от них самих. Некоторые полностью выздоравливают. Другим временно становится лучше, но потом их состояние резко ухудшается. А некоторые…

— Они… умирают?

— На определенной стадии процесс становится необратимым. Организм сжигает все жиры и принимается за мышечную ткань. Девочки знают, что происходит, но не могут остановиться.

Я могу остановиться. Я не могу остановить Зои. Но я могу остановиться сама, не дать себе сделаться такой, как она.

Мне по-прежнему кажется, что я толстая, хотя и сбросила вес. По-прежнему хочется стать по-настоящему стройной. Но я не хочу заболеть. Не хочу умереть от голода.

Я иду домой. Анну переполняют вопросы, но она видит, что я не в состоянии об этом говорить. На ужин она приготовила салат.

— Фу, гадость. Я хочу чипсы, — говорит Моголь.

— Можешь взять чипсы к салату, — говорит Анна.

Она ничего больше не добавляет, но ужин явно приготовлен специально для меня: обезжиренный творог, клубника, авокадо, салаты — рокет и радиччо. Анна исподтишка с опаской поглядывает на меня. Я кусаю губы. В голове уже защелкало: я подсчитываю калории, ужасаюсь по поводу авокадо. Я прижимаю руку ко лбу — надо остановиться! Я смотрю на тарелку с любовно приготовленной едой, аккуратно разложенной красно-зелеными кольцами вокруг белоснежной творожной горки.

— Анна, как красиво! — говорю я. — Спасибо тебе большое.

Я начинаю есть. Откусываю. Жую. Глотаю. Моголь болтает без умолку, но Анна с папой молчат. Они смотрят на меня, затаив дыхание.

— Все нормально, — говорю я. — Я больше не буду прятать куски по карманам. Не буду выплевывать еду в носовой платок. Не буду вызывать у себя рвоту.

— Слава богу! — говорит папа. — Ах, Элли, даже не верится — ты опять ешь!

— Я тоже ем! — говорит Моголь. — Я все время ем, а меня никто не хвалит. Мы же не будем каждый день готовить салат специально для Элли, правда?

— Будем, а как же, — говорю я, но в то же время подмигиваю Анне, чтобы показать, что я шучу.

После ужина я сразу направляюсь к себе в комнату. Папа тут же начинает трепыхаться.

— Куда ты собралась?

— Иду делать уроки. Честное слово, папа.

И это правда. Ну, честно говоря, домашнее задание по французскому меня не слишком вдохновляет. А математику завтра спишу у Магды — придется ее подкупить. Весь вечер я провожу за домашним заданием по рисованию, пытаюсь изобразить автопортрет.

И не один. Я нарисовала полдюжины автопортретов, но все они безнадежны. Я смотрю в зеркало и по-прежнему вижу там толстую девочку в мелких кудряшках, которая сердито смотрит на меня. На рисунке она получается еще толще и хмурится, как будто вот-вот заплачет.

Стук в дверь. Анна.

— Можно, Элли? Я только что уложила Моголя. Мы с папой хотим попить кофе. Ты будешь?

— Да, спасибо.

Она слышит мой вздох и заходит в комнату.

— Что случилось? Ой, Элли, какая прелесть!

— Нет, не прелесть. Я просто уродина.

— Ты нарисовала себя гораздо толще, чем на самом деле… И вид у тебя не очень счастливый.

— Ничего удивительного. Я не способна рисовать даже за конфетку, — говорю я и безжалостно комкаю рисунки.

— Ой, не надо! Они были такие хорошие. Покажи папе.

— Нет. Я завтра еще попробую. — Я протираю глаза. — Устала…

— Я тоже.

— Анна… Спасибо тебе, что ты такая милая.

"Милая" — дурацкое, пошлое слово. Наша учительница английского просто рвет и мечет, если увидит его в сочинении. Но Анна улыбается, как будто услышала высшую похвалу.

Она и правда милая. Я никогда не смогу полюбить ее так, как я люблю свою родную маму. Но раз мамы со мной нет, может, Анна — лучшая возможная замена?