Девяносто третий год

Убить его? – какой позор! Освободить его? – какая ответственность! Раз Лантенак будет на свободе, с Вандеей придется начинать все сначала, точно с гидрой, до тех пор, пока не будет отрублена ее голова. Моментально, с быстротой молнии, вновь разольется пламя, которое с удалением со сцены этого человека должно потухнуть. Лантенак не успокоится до тех пор, пока не осуществит свой ужасный план, то есть пока он не прикроет, точно гроб крышкой, Францию Англией, а республику – монархией. Спасти Лантенака значило принести в жертву Францию. Сохранить жизнь Лантенаку значило обречь на смерть тысячи невинных людей – мужчин, женщин, детей, значило снова зажечь пламя братоубийственной борьбы; это значило подготовить высадку англичан, затормозить революцию, разрушить города, растерзать народ, залить кровью Бретань, возвратить дракону его добычу. И Говэну среди бесконечных переливов света и тени ясно предстала одна картина: освобождение тигра – и вопрос снова встал перед ним в своем первоначальном виде, и сизифов камень внутренней борьбы человека с самим с собой вновь покатился вниз.

Значит, Лантенак был тигр? Но, быть может, он был им прежде, а теперь уже он не тигр? Течение мыслей Говэна приняло форму спирали. В самом деле, разве даже при самом тщательном обсуждении можно было отрицать самоотверженность Лантенака, его стоическое самопожертвование, его благородное бескорыстие? Как! В виду всех ужасов гражданской войны выказать такое человеколюбие! Как! На фоне столкновения всевозможных низостей явиться выразителем высшей истины! Как! Явиться воплощенным доказательством того, что выше королевской власти, выше революции, выше земных треволнений стоит чуткая человеческая душа, подсказывающая, что сильный должен защищать слабого, что спасшийся должен спасать погибающих, что старик должен по-отечески относиться ко всем детям. И доказать все эти высокие истины – ценой своей головы! Как! Будучи полководцем, отказаться от борьбы, от сражений, от возмездия! Как! Являясь роялистом, взять в свои руки весы, положить на одну их чашу короля Франции, пятнадцативековую монархию, восстановление старого порядка, спасение старого общества, а на другую – трех каких-то крестьянских ребятишек, и прийти к выводу, что король, престол, скипетр, многовековая монархия перевешиваются этими детьми! Как! Неужели все это ничего не значит? Неужели тот, кто все это сделал, останется тигром и с ним будут обращаться, как с диким зверем? Нет, нет, нет! Не может быть чудовищем тот человек, который только что озарил светом божественного поступка мрачную бездну гражданских войн! Меченосец преобразился в светоносца; адский сатана снова стал светлым Люцифером. Лантенак искупил все свои варварские поступки одним самоотверженным подвигом. Губя свое тело, он спас свою душу; он снова сделался невинным, он сам подписал свое помилование. Разве не существует право самопрощения? Отныне он стал достойным уважения.

Лантенак только что стал выше общечеловеческого уровня. Теперь очередь сделать то же самое наступила для Говэна. Борьба благородных страстей с дурными производила в те времена всеобщий хаос. Лантенак, возвышаясь над этим хаосом, видел из него начало человечности; теперь Говэну предстояло выделить из него семейное начало.

Что же ему оставалось теперь делать? Неужели он обманет доверие Провидения?

Нет! И он сам себе говорил:

– Нужно спасти Лантенака.

«Прекрасно! – шептал ему какой-то другой голос. – Значит, ты намереваешься действовать на руку англичанам? Что ж! Дезертируй, переходи на сторону неприятеля! Спасай Лантенака, изменяй Франции! Твое решение безрассудно, мечтатель!»

И Говэн дрожал, видя перед собою сквозь тьму улыбку сфинкса. Вообще ему казалось, будто он оказался в каком-то тупике, в котором сталкивались самые противоположные истины, не находя из него выхода, и в котором уставились друг в друга глазами три самые высокие для человека идеи – человечность, семья, Родина.

Каждая из этих идей поднимала, в свою очередь, голос и каждая из них говорила правду. Как тут выбирать? Каждая, в свою очередь, казалось, указывала на самый верный и мудрый выход и говорила: «Поступай так!» Но следовало ли поступать так? Да! Нет! Разум говорил одно, чувство – другое, и оба этих совета были диаметрально противоположны. Но разум выходит из голова, а чувство – из совести; первый – исходит от человека, второе – от Бога. Поэтому-то чувство бывает менее ясно, но более могущественно, хотя и строгий разум – великая сила.

Говэн терзался в этих мучительных сомнениях. Перед ним открывались две бездны: погубить маркиза или спасти его? Нужно было броситься либо в ту, либо в другую.

На какую из них указывал долг?

III. Капюшон командира

Тут, действительно, был вопрос долга. Вопрос этот стоял мрачным перед Симурдэном, страшным – пред Говэном; простым – перед первым, сложным, извилистым, разнообразным – перед вторым.