Девяносто третий год

Говэн лежал в глубине темницы на связке соломы. Его-то дыхание и было слышно. Он спал глубоким сном. Симурдэн подошел к нему как можно осторожнее, остановился возле самого его ложа и стал на него смотреть. Мать, смотрящая на своего спящего грудного ребенка, не могла бы смотреть более нежным и кротким взором. Этот взгляд был, возможно, сильнее самого Симурдэна. Последний прижал, как иногда делают дети, оба кулака к глазам и на какое-то время замер. Затем он преклонил колени, тихонько приподнял руку Говэна и припал к ней губами.

Говэн пошевелился и широко раскрыл глаза, как делают люди, которых вдруг разбудили. Хотя фонарь слабо освещал камеру, но молодой человек все же сразу узнал Симурдэна.

– Как, это вы, дорогой наставник! – проговорил он и прибавил: – А мне приснилось, будто смерть целует мне руку.

Симурдэн судорожно вздрогнул, как это свойственно делать людям, когда на них нахлынет волна мыслей; иногда эта волна так высока и так сильна, что угрожает затопить душу. Сердце Симурдэна было переполнено, и он мог произнести только одно слово: «Говэн!»

И оба они стали смотреть друг другу прямо в глаза: Симурдэн взором, полным горьких и едких слез, Говэн – с кроткой и добродушной улыбкой. Наконец Говэн приподнялся на своем локте и сказал:

– Этот рубец на вашем лице – след сабельного удара, который вы получили, спасая меня. Еще не далее как вчера вы стояли в гуще сражения рядом со мною и ради меня. Если бы Провидение не привело вас к моей колыбели, то где бы я теперь был? Во мраке. Если мне не чуждо сознание долга, то этим я обязан вам. Я родился слепым, ведь предрассудки ослепляют, – вы сняли пелену с моих глаз, вы возвратили свободу моим мыслям, и из того, что было только мумией, вы сделали человека; в мертворожденного вы вложили душу; без вас я бы навек остался нравственным карликом. Именно вам я обязан своим существованием. Я был не что иное, как барин, – вы сделали из меня гражданина; я был только гражданином, – вы сделали из меня образованного гражданина; вы воспитали мое тело для земной жизни, а душу – для небесной. Вы дали мне, при моем вступлении в жизнь, ключ от истины, а на случай перехода в иной мир – ключ от света. О, дорогой мой учитель, благодарю вас! Ведь это вы меня создали.

Симурдэн сел на солому подле Говэна и сказал ему:

– Я пришел поужинать с тобой.

Говэн отломил кусок черного хлеба и протянул ему.

Симурдэн взял.

Потом Говэн подал ему кружку с водой. Симурдэн сказал:

– Пей сначала ты.

Говэн сделал глоток и передал кружку Симурдэну, который с жадностью стал пить. Во время этого ужина Говэн ел, а Симурдэн больше пил: доказательство тому, что первый был спокоен, а у второго был лихорадочный жар. В этой темнице царило какое-то ужасающее спокойствие.

Поужинав, они принялись беседовать. Говэн сказал:

– Назревают великие события. То, что творит в настоящее время революция, покрыто таинственным смыслом. Позади видимых дел кроятся дела невидимые; одно скрывает другое. Видимые дела – суровы, невидимые – величественны. В настоящую минуту все для меня как нельзя более ясно. Все это странно, но прекрасно. По необходимости пришлось воспользоваться материалом, оставшимся от прошлого. Вот почему и явился этот странный девяносто третий год: под лесами варварства созидается храм цивилизации.

– Да, – подтвердил Симурдэн, – временное пройдет, останется вечное. Вечное – это права и обязанности, пропорциональные и прогрессивные налоги, всеобщая воинская повинность, равенство, устранение привилегий, и, превыше всего, – закон. Республика абсолюта.

– Я, со своей стороны, предпочел бы республику идеала, – сказал Говэн и, помолчав немного, продолжил: – Ну, дорогой наставник, а во всем, на что вы только что указали, какое же вы отведете место самопожертвованию, самоотречению, преданности, великодушному сплетению симпатий, любви? Восстановить равновесие – хорошо; но восстановить гармонию – еще лучше. Лира должна стоять выше весов. Ваша республика отмеривает, взвешивает и направляет человека, моя же – уносит его в высь, в небесную лазурь. Между ними та же разница, какая существует между математиком и орлом.

– Да, но, уносясь вверх, ты рискуешь исчезнуть в облаках.

– А вы, оставаясь на земле, рискуете запутаться в мелочах.

– Гармония – не что иное, как мечта.

– Да ведь и алгебра не что иное, как фикция.

– Я бы желал, чтобы человек создан был Эвклидом[427].

– А я, – сказал Говэн, – предпочел бы гомеровского человека.

Строгая улыбка Симурдэна остановилась на Говэне, как бы желая остановить полет этой души.

– Все это – одна поэзия. Не верь поэтам.

– Да, это слово мне знакомо. Не верь веяниям, не верь лучам, не верь благоуханию, не верь цветам, не верь звездам.

– Но ведь все, что ты только что перечислил, не накормит тебя.

– А почему вам это известно? Ведь и мысль – та же пища. Мыслить – значит питаться.

– Это все абстракции. А республика – это дважды два четыре. Если я дал всякому, что ему следует…

– То вам остается еще дать ему то, чего ему не следует.

– Что ты под этим понимаешь?