Девяносто третий год

– Робеспьер, Марат, – сказал он, – да успокойтесь вы!

Марат не терпел, когда его имя произносилось вторым. Он резко повернулся к Дантону.

– При чем тут Дантон? – спросил он.

Дантон вскочил со стула.

– При чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с нас войны с иностранными державами, довольно с нас гражданской войны, недостает нам еще домашних войн. Я делал революцию и не позволю с нею разделаться. Вот почему я вмешиваюсь.

Марат ответил ему, даже не повысив голоса:

– Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь.

– Отчеты? – завопил Дантон. – Идите спрашивайте их у Аргонских ущелий, у освобожденной Шампани, у покоренной Бельгии, у армий, где я четырежды подставлял грудь под пули, идите спрашивайте их у площади Революции, у эшафота, воздвигнутого двадцать первого января,[174] у повергнутого трона, у гильотины, у этой вдовы…

Марат прервал Дантона:

– Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не оплодотворяют.

– Вам-то откуда знать? – отрезал Дантон. – Я вот ее оплодотворю.

– Что ж, посмотрим, – ответил Марат.

И улыбнулся.

Дантон заметил эту улыбку.

– Марат, – вскричал он, – вы человек подвалов, а я живу под открытым небом и при свете дня. Ненавижу гадючью жизнь. Быть мокрицей – покорно благодарю! Вы живете в подвале. Я живу на улице. Вы не общаетесь ни с кем, а меня видит любой, и любой может обратиться ко мне.

– Еще бы!.. «Мальчик, пойдем?..» – буркнул Марат. И, стерев с лица следы улыбки, он заговорил властным тоном:-Дантон, потрудитесь дать отчет в истраченной вами сумме в тридцать три тысячи экю звонкой монетой, каковую вам вручил Монморен[175] от имени короля якобы за то, что вы исполняли в Шатле должность прокурора.

– За меня отчитывается четырнадцатое июля, – высокомерно ответил Дантон.

– А дворцовые кладовые? А бриллианты короны?

– За меня отчитывается шестое октября.[176]

– А хищения в Бельгии вашего неразлучного Лакруа?

– За меня отчитывается двадцатое июня.[177]

– А ссуды, выданные вами госпоже Монтанзье?

– Я подымал народ в день возвращения короля из Варенна.

– А не на ваши ли средства построен зал в Опере?

– Я вооружил парижские секции.

– А сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?

– Я осуществил десятое августа.

– А два миллиона, негласно израсходованные Собранием, из которых вы присвоили себе четверть?

– Я остановил наступление врага и преградил путь коалиции королей.

– Продажная тварь! – бросил Марат.

Дантон вскочил со стула, он был страшен.

– Да, – закричал он, – я публичная девка, я продавался, но я спас мир.

Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат.

А Дантон продолжал греметь:

– Я подобен океану, и у меня тоже есть свои приливы и отливы. Когда море отступает, всем видно дно моей души, а в час прибоя валами вздымаются мои деяния.

– Вернее, пеной, – сказал Марат.

– Нет, штормом, – сказал Дантон.

Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно превратился в дракона.

– Эй! – закричал он. – Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня слушать! Так смею заверить вас – оба вы пропали. Ваша политика зашла в тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа.

– В этом-то наше величие, – ответил Дантон.

И он презрительно пожал плечами.

А Марат продолжал:

– Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы – все это прямой дорогой ведет к Луизетте.

Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину.

– А ты, Робеспьер, – продолжал он, – ты хоть и умеренный, но это тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись – все равно тебе не миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога Брауншвейгского ты – второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором.

– Эхо Кобленца, – процедил сквозь зубы Робеспьер.

– Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я – извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет.

– Верно сказано, – подхватил Дантон, – шесть тысяч лет Каин, нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот – Марат.

– Дантон! – крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя.

– Что прикажете? – ответил Дантон.

Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи.