Девяносто третий год

Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя принципами не унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и разъединили навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души – ту, что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч, если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий разлад. Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно прекрасное утро битва началась.

Симурдэн спросил:

– Каково положение дел?

Говэн ответил:

– Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки Лантенака. При нем теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И через неделю окружим.

– А через две недели?

– Возьмем его в плен.

– А потом?

– Вы читали мое объявление?

– Читал. Ну и что же?

– Он будет расстрелян.

– Опять милосердие! Лантенак должен быть гильотинирован.

– Я за воинскую казнь, – возразил Говэн.

– А я, – возразил Симурдэн, – за казнь революционную.

Он взглянул в глаза Говэну и добавил:

– Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители Сен-Мар-ле-Блан?

– Я не воюю с женщинами, – ответил Говэн.

– Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти женщина стоит двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный трибунал всю эту свору – старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?

– Я не воюю со стариками.

– Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее, когда к ним призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся ложного милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней тюрьмы Тампль.

– Следи! Будь моя воля – я выпустил бы дофина на свободу. Я не воюю с детьми.

Взгляд Симурдэна стал суровым.

– Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она зовется Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с ребенком, когда он зовется Луи Капет.

– Учитель, я человек далекий от политики.

– Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас. Почему при штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель, бросился с саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал солдатам: «Ряды разомкни. Пропустить его».

– Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек, чтобы убить одного.

– А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что твои солдаты собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на землю, почему ты тогда крикнул: «Вперед! Я сам займусь им!» – и выстрелил в воздух.

– Потому что не убивают лежачего.

– Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд: Жозеф Безье зовется теперь «Усач», а Жан Третон – «Серебряная Нога». Ты спас двух человек, а дал республике двух врагов.

– Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей врагов.

– Почему после победы под Ландеаном ты не приказал расстрелять триста пленных крестьян?

– Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и мне хотелось, чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.

– Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?

– Нет.

– Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.

– Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.

– Но Лантенак тебе сродни.

– Франция – наш великий родич.

– Лантенак – старик.

– Лантенак не имеет возраста. Лантенак – чужой. Лантенак призывает англичан. Лантенак – это иноземное вторжение. Лантенак – враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.

– Запомни, Говэн, эти слова.

– Ведь это мои слова.

Последовало молчание; они смотрели друг на друга.

Говэн заговорил первым:

– Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто третий год.