Девяносто третий год

-- При чем тут Дантон? -- спросил он.

Дантон вскочил со стула.

-- При чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с нас войны с иностранными державами, довольно с нас гражданской войны, недостает нам еще домашних войн. Я делал революцию и не позволю с нею разделаться. Вот почему я вмешиваюсь.

Марат ответил ему, даже не повысив голоса:

-- Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь.

-- Отчеты? -- завопил Дантон. -- Идите спрашивайте их у Аргонских ущелий, у освобожденной Шампани, у покоренной Бельгии, у армий, где я четырежды подставлял грудь под пули, идите спрашивайте их у площади Революции, у эшафота, воздвигнутого двадцать первого января, у повергнутого трона, у гильотины, у этой вдовы...

Марат прервал Дантона:

-- Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не оплодотворяют.

-- Вам-то откуда знать? -- отрезал Дантон. -- Я вот ее оплодотворю.

-- Что ж, посмотрим, -- ответил Марат.

И улыбнулся.

Дантон заметил эту улыбку.

-- Марат, -- вскричал он, -- вы человек подвалов, а я живу под открытым небом и при свете дня. Ненавижу гадючью жизнь. Быть мокрицей -- покорно благодарю! Вы живете в подвале. Я живу на улице. Вы не общаетесь ни с кем, а меня видит любой, и любой может обратиться ко мне.

-- Еще бы!.. "Мальчик, пойдем?.." -- буркнул Марат. И, стерев с лица следы улыбки, он заговорил властным тоном:--Дантон, потрудитесь дать отчет в истраченной вами сумме в тридцать три тысячи экю звонкой монетой, каковую вам вручил Монморен от имени короля якобы за то, что вы исполняли в Шатле должность прокурора.

-- За меня отчитывается четырнадцатое июля, -- высокомерно ответил Дантон.

-- А дворцовые кладовые? А бриллианты короны?

-- За меня отчитывается шестое октября.

-- А хищения в Бельгии вашего неразлучного Лакруа?

-- За меня отчитывается двадцатое июня.

-- А ссуды, выданные вами госпоже Монтанзье?

-- Я подымал народ в день возвращения короля из Варенна.

-- А не на ваши ли средства построен зал в Опере?

-- Я вооружил парижские секции.

-- А сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?

-- Я осуществил десятое августа.

-- А два миллиона, негласно израсходованные Собранием, из которых вы присвоили себе четверть?

-- Я остановил наступление врага и преградил путь коалиции королей.

-- Продажная тварь! -- бросил Марат.

Дантон вскочил со стула, он был страшен.

-- Да, -- закричал он, -- я публичная девка, я продавался, но я спас мир.

Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат.

А Дантон продолжал греметь:

-- Я подобен океану, и у меня тоже есть свои приливы и отливы. Когда море отступает, всем видно дно моей души, а в час прибоя валами вздымаются мои деяния.

-- Вернее, пеной, -- сказал Марат.

-- Нет, штормом, -- сказал Дантон.

Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно превратился в дракона.

-- Эй! -- закричал он. -- Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня слушать! Так смею заверить вас -- оба вы пропали. Ваша политика зашла в тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа.

-- В этом-то наше величие, -- ответил Дантон.

И он презрительно пожал плечами.

А Марат продолжал:

-- Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы -- все это прямой дорогой ведет к Луизетте.

Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину.

-- А ты, Робеспьер, -- продолжал он, -- ты хоть и умеренный, но это тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись -- все равно тебе не миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога Брауншвейгского ты -- второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором.

-- Эхо Кобленца, -- процедил сквозь зубы Робеспьер.

-- Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я -- извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет.

-- Верно сказано, -- подхватил Дантон, -- шесть тысяч лет Каин, нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот -- Марат.

-- Дантон! -- крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя.

-- Что прикажете? -- ответил Дантон.

Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи.

III

Содрогаются тайные струны

Разговор умолк; каждый из трех титанов погрузился в свои думы.