Девяносто третий год

Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя принципами не унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и разъединили навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души -- ту, что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч, если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий разлад. Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно прекрасное утро битва началась.

Симурдэн спросил:

-- Каково положение дел?

Говэн ответил:

-- Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки Лантенака. При нем теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И через неделю окружим.

-- А через две недели?

-- Возьмем его в плен.

-- А потом?

-- Вы читали мое объявление?

-- Читал. Ну и что же?

-- Он будет расстрелян.

-- Опять милосердие! Лантенак должен быть гильотинирован.

-- Я за воинскую казнь, -- возразил Говэн.

-- А я, -- возразил Симурдэн, -- за казнь революционную.

Он взглянул в глаза Говэну и добавил:

-- Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители Сен-Мар-ле-Блан?

-- Я не воюю с женщинами, -- ответил Говэн.

-- Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти женщина стоит двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный трибунал всю эту свору -- старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?

-- Я не воюю со стариками.

-- Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее, когда к ним призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся ложного милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней тюрьмы Тампль.

-- Следи! Будь моя воля -- я выпустил бы дофина на свободу. Я не воюю с детьми.

Взгляд Симурдэна стал суровым.

-- Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она зовется Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с ребенком, когда он зовется Луи Капет.

-- Учитель, я человек далекий от политики.

-- Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас. Почему при штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель, бросился с саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал солдатам: "Ряды разомкни. Пропустить его".

-- Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек, чтобы убить одного.

-- А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что твои солдаты собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на землю, почему ты тогда крикнул: "Вперед! Я сам займусь им!" -- и выстрелил в воздух.

-- Потому что не убивают лежачего.

-- Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд: Жозеф Безье зовется теперь "Усач", а Жан Третон -- "Серебряная Нога". Ты спас двух человек, а дал республике двух врагов.

-- Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей врагов.

-- Почему после победы под Ландеаном ты не приказал расстрелять триста пленных крестьян?

-- Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и мне хотелось, чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.

-- Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?

-- Нет.

-- Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.

-- Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.

-- Но Лантенак тебе сродни.

-- Франция -- наш великий родич.

-- Лантенак -- старик.

-- Лантенак не имеет возраста. Лантенак -- чужой. Лантенак призывает англичан. Лантенак -- это иноземное вторжение. Лантенак -- враг родины. Наш поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.

-- Запомни, Говэн, эти слова.

-- Ведь это мои слова.

Последовало молчание; они смотрели друг на друга.

Говэн заговорил первым:

-- Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто третий год.