Девяносто третий год

Сержант, будучи от природы не дурак поговорить, продолжал свой допрос:

— Ну, так если теперь не осталось, так были же прежде, черт побери! Кто ты такая? Говори!

Женщина продолжала слушать, вся растерянная. Наконец маркитантка нашла нужным вмешаться в дело. Она снова принялась гладить грудного младенца по головке и похлопала по щечкам двух старших.

— Как зовут эту сосунью? — спросила она. — Ведь это девочка, не так ли?

— Жоржетта, — ответила мать.

— А старшего? Ведь это мужчина, этот шалун?

— Рене-Жан.

— А младшего? Ведь это тоже мужчина, да еще какой толстощекий?

— Гро-Ален, — ответила мать.

— Хорошенькие мальчики, — продолжала маркитантка. — Надо полагать, что из них выйдет прок.

— Ну, так говори же, сударыня, — настаивал сержант, — есть ли у тебя свой дом?

— Был дом, в Азэ, но теперь нет.

— Отчего же ты не живешь в своем доме?

— Потому что его сожгли.

— Кто сжег?

— Не знаю. Кажется, битва сожгла.

— Откуда же ты идешь?

— Оттуда и иду.

— А куда?

— Я сама не знаю.

— Дело говори. Кто ты такая?

— Не знаю.

— Как, ты не знаешь, кто ты такая?

— Я просто женщина, ищущая спасения для себя и для своих детей.

— К какой ты принадлежишь партии?

— Не знаю.

— Принадлежишь ли ты к синим? К белым? За кого ты стоишь?

— Я стою за своих детей.

Наступило молчание. Наконец маркитантка снова вмешалась в разговор.

— У меня никогда не было детей, — заметила она. — У меня на это не хватало времени.

— А родители твои? — продолжал сержант. — Изволь-ка, сударыня, сообщить нам что-нибудь о твоих родителях. Моя фамилия Радуб, я сержант, я родился в Париже на улице Шерш-Миди, где родились также и мой отец и моя мать. Видишь, я не стесняюсь говорить о своих родителях. Так не угодно ли и тебе рассказать о своих?

— Их фамилия была Флешар. Вот и все.

— Ну, Флешар так Флешар, Радуб так Радуб. Но всякий человек принадлежит к какому-нибудь сословию. К какому же сословию принадлежали твои родители? Чем они занимаются или, по крайней мере, чем они занимались?

— Они были земледельцы. Отец мой был человек хворый и не мог работать, вследствие того что барин, его барин, наш барин, приказал избить его палками, что было еще очень милостиво, так как отец мой украл кролика, за что, собственно, полагается смертная казнь. Но барин наш помиловал его и сказал: «Дайте ему только сто палок». И отец мой остался калекой.

— Продолжай.

— Дед мой был гугенот, и наш приходский священник устроил так, что его сослали на каторжные работы. Я в то время была еще совсем маленькая.

— Продолжай.

— Отец моего мужа занимался продажей соли. Король велел его за это повесить.

— А муж твой? Чем он занимается?

— В последние дни он сражался.

— За кого?

— За короля, за нашего барина, за господина кюре.

— Черт побери этих скотов! — воскликнул один из гренадеров.

Женщина вздрогнула.

— Вы видите, сударыня, что мы парижане, — любезно заметила маркитантка.

— О, Господи Иисусе! — воскликнула женщина, складывая руки, как бы для молитвы.

— Пожалуйста, без этих глупостей! — строго заметил сержант.

Маркитантка уселась возле женщины и привлекла к себе на колени одного из мальчиков, который нисколько не упирался. Дети так же легко успокаиваются, как и легко пугаются. И то и другое часто бывает без всякой видимой причины. Должно быть, в них говорил какой-нибудь внутренний голос.