Девяностые

Сергей слушал, невольно ощущая себя провинившимся учеником, покорно кивал, слова застревали в мозгу цепкими стальными крючками.

– …Вы подумайте, Сергей Андреевич, не торопитесь. И, может, с нового учебного года попробуете. Или, для начала, кружок можно организовать для желающих… С зарплатой у нас не слишком, но хоть – тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, – выплачивают стабильно. Подумайте, хорошо, Сергей Андреевич? Со своей стороны обещаю вам помощь с материалами, дисциплиной… Договорились? Да, Сергей Андреевич?

На это трудно было сказать категоричное: «Нет!» – и Сергей пробормотал:

– Хорошо, да, я подумаю.

– До свидания, – удовлетворенно сказала директор.

– До свидания, – кивнул он, скорей отворачиваясь к холсту.

А потом долго повторял про себя: «Да ну, учителем, на уроки бегать!.. Чушь какая-то!..» Но тут же где-то глупо басило: «А что? Почему бы и не попробовать? Зарплата… Кружок-то можно…»

Работа не шла, голова забилась неожиданным предложением и внутренней перебранкой, не оставалось ничего кроме как вернуться домой.

На другой день он еще раз побывал возле ив, кое-как, наспех, дописал пейзаж. А потом наступил перерыв… Сергея всегда раздражали и надолго выбивали из колеи сомнения, проблемы, требующие однозначного ответа вопросы. И этот разговор с директором школы, ее предложение стали, наверное, причиной очередного охлаждения к живописи. Перерыв и без этого назревал, Сергей чувствовал усталость от напряжения двух с половиной недель ежедневной работы, обдумываний, поисков, и вот – он больше не мог взять в руки кисть, окружающий мир поблек, стал бесцветен и неинтересен ему; хотелось спрятать картины в дальний угол, забыть о них… В городе этот перерыв заполнялся пьянкой или походами в горы, к реке, а то и просто отсыпанием, глазеньем (если, конечно, имелась возможность) в телевизор. А здесь он занялся хозяйством.

Сперва оборудовал баньку, с горем пополам помылся. Затем насадил на черенок найденную в ограде ржавую и тупую лопату и стал вскапывать огород.

– Ты чего эт делашь, сосед?! – удивленно и чуть ли не испуганно крикнул со своего участка Филипьев.

– А что?

– Да трактор тебе в десять минут вспашет всё! За бутылку у всех пашут. Чего лопатой-то мучаться?!

– А когда пашут? – с досадой, что ему помешали, перебили его настроение, спросил Сергей, втыкая лопату в пористую, песчаную землю.

– В начале мая обычно так… – Филипьев помолчал, видимо, что-то обдумывая. – Ты это, лучше… У меня навоз есть, а твоя землица-то жидка стала. Ежели хочешь – удобряй, тележку дам.

Сергей согласился почти с радостью. Его тянуло к какой-нибудь – вообще-то все равно к какой – физической работе. Она выгоняла шлак и утомление, скопившиеся за дни увлеченного писания картин, когда весь он был полон натурой, цветом, поиском, обдумыванием; она наполняла его новыми душевными силами. Нужен был труд руками и в то же время отдых, скрытая, подсознательная подготовка к новой волне вдохновения.

Он возил навоз от соседского коровника на свой огород. Грузил вилами, тащил тележку через проем в прясле, который сделал Филипьев, сняв две жердины, крепящиеся проволочками; вываливал навоз кучами метрах в пяти друг от друга… Занятие увлекло, он пытался думать о постороннем, но мысли скакали, то цепляясь за какой-нибудь дефект в одной из картин, который ему только что ясно увиделся, то представлялось, как вспашут и он будет садить здесь картошку, то хотел представить, что сейчас делают его друзья в городе, то о Наде пытался размышлять, то вспоминал зажатый скалами Енисей…

Совершая одни и те же движения, Сергей не ощущал усталости, но тяжесть уже начинала сдавливать тело, стягивала цепкой хваткой мышцы рук, спины, ног.

– Вот это дело! – похвалил Филипьев, снова выдергивая Сергея из забытья работой. – Быстренько ты… Уже, считай, половину участка затаскал. – Пробежал прищуренными глазами по огороду. – Теперь картошка у тебя во будет! – и показал свой огромный, корявый и коричневый, действительно очень похожий на клубень кулак.

Сели на бревно у коровника перекурить. Только сейчас Сергей почувствовал острую, но приятную боль, покалывание, и стал нарочно пошевеливаться, раздражая эту боль и прислушиваясь к ней. Это была не боль болезни, а, наоборот, развития, роста, ломки организма; она напоминала забытую детскую боль, когда режутся коренные зубы, выталкивая из десен слабые молочные… Пот пощипывал глаза, приходилось часто моргать, и веки тоже слабо, но ощутимо побаливали, будто стали тяжелее, и кожа на них натянулась.