Девять

Психотерапевт сказал мне, что состояния, подобные моему, лучше всего изживаются в процессе творчества. Детям, испытавшим глубокий стресс, например, дают в руки краски. Мне с учетом моей профессиональной деятельности рекомендовали писать роман.

Меня это устраивало по многим причинам.

Во-первых, я давно уже хотел браться за роман, но взваливать на себя такую ответственность мне казалось чем-то вроде городского пижонства в деревенском исполнении. «А сем-ка вылеплю-ка я Венеру Милосскую. Уж больно она на Маньку смахивает. Не боги, чай, горшки обжигают; а вдруг и во мне дремлет Дедал». Писать роман по рекомендации психолога – это иное дело, такая мотивировка меня ни к чему не обязывала. Одно дело творить и совсем другое – лечиться. Пусть думают, что я лечусь.

Во-вторых, писателя можно дергать и отвлекать от работы, укоряя его недостаточным рвением в отношении хлеба насущного, а больного теребить неловко, более того, хлеб насущный с насущным маслом, а также сычужным сыром каждое утро исправно доставляется в его комнату (за которую он не платит!) на блюдечке с голубой каемочкой.

В-третьих, писатель должен мечтать о такой судьбе: сначала умереть – тем и привлечь внимание к своей особе. Кому ты нужен здоровый, полный энергии и энтузиазма? Таким только палки зависти в колеса колесницы таланта. Вот я и хотел выяснить: можно ли прославиться после своей смерти? Чтобы иметь право расписаться на камне.

В-четвертых, было очевидно, что относительный покой мне обеспечен лишь до тех пор, пока я не завершу свой роман – пока не выздоровею, если прибегнуть к терминологии моей возлюбленной. После этого я должен буду вернуться к жизни. К нормальной жизни. Такого уговора на словах не было, но он логически вытекал из хода вещей. Во всяком случае, я готовился именно к такому повороту событий.

Так что роман, можно сказать, оказался моей судьбой.

О чем я собирался писать?

А разве у больного есть выбор? Он может писать только о том, чем болеет. Или, по-другому: пусть ложится на бумагу то, что рвется из тебя. С больного взятки гладки. Я за себя не отвечаю. Хе-хе-с…

Но гладко было на бумаге. На деле же все стало оборачиваться непредвиденными осложнениями. После очередной главы я настолько входил в образ, что путал реальную жизнь и ее продолжение в своем воображении. И выдумка казалась мне реальнее действительности – вот в чем была проблема.

Как-то я мимоходом бросил Алисе, которая была занята приготовлением насущных отбивных:

– А не подарить ли Вене Марсика II? Что ты думаешь по этому поводу?

– А чем плох Марсик I?

– То есть как чем? – изумился я. – Он ведь сдох. Принял благородную смерть. Не кощунствуй.

– Веня, тьфу ты, Платон, что ты несешь? Когда он принял благородную смерть? Что ты выдумываешь?

– То есть как когда? Тогда, когда заболел Веня. Разве нет?

– Ты лекарства сегодня принимал?

– Перестань держать меня за дурачка. Тебе что, сложно набрать номер телефона и выяснить, что стряслось с Марсиком?

– Платон, вот я при тебе набираю телефон Венеры, вот идут гудки, вот раздается в трубке ее голос. Поговори с ней сам.

Я осторожно поинтересовался здоровьем Марсика. Да все в порядке, ответила Венера, что ему станется? Здоров, как кабан. Задница, как у бобра. Тогда я перевел разговор на Веню и справился о его здоровье. «Боже мой!» – воскликнула Венера, – «да он здоровей Марсика будет! Минотавр!». Мне ничего не оставалось, как пожелать здоровья и ей.

– Ну, что скажешь? – ехидно спросила Алиса, шпыняя лопаточкой, изготовленной по нанотехнологиям, отбивные.

– Скоро ли ужин, дорогая?

– Вот всегда так: сначала ты городишь Бог знает что, испортишь мне вконец настроение, а потом как ни в чем ни бывало просишь пожрать!

Мне было неловко, практически стыдно – тем более неловко и стыдно, что я готов был поклясться своим романом: Марсика нет в живых. Что тут скажешь? Пришлось долго извиняться неизвестно за что. Результаты покаяний обычно сказывались на следующий день, поэтому вечер был трагичен.

Я принял двойную дозу успокоительного и мрачно жевал восхитительно приготовленное мясо, косо уставясь в голубую кайму.

На следующий день, рано утром, Венера позвонила сама, в слезах и в панике.

Оказалось, что ночью Марсик сдох, а вчера еще сидел на коленях у Вени, которому нездоровилось, и смерть Марсика необъяснима, загадочна, Веня чем-то отравился, а рвало Марсика, и кот спрятался под шкаф, и не вылазил оттуда, и там умер, а Веня теперь не находит себе места; не об этом ли говорил вчера Платон, и теперь ей, Венере, страшно за Веню.

Алиса пересказала мне все это и ждала моей реакции.

– Скоро ли завтрак, дорогая? – спросил я.

– Все уже на столе, – ответила моя жена и посмотрела на меня с опаской.

– С каких это пор Венера стала красить ногти в черный цвет?

– Откуда тебе это известно? Она только раз позволила себе такой каприз. Об этом знала только я.

Голос Алисы дрожал, губы подергивались, в глазах прятался страх.

– Я тоже знаю, как видишь, – ответил я, скорее, раздраженный своим пророческим даром, нежели удовлетворенный.

– Веня будет жить? – спросила она меня за чаем почти шепотом.