Девять

– Позвольте, позвольте, я хоть и не окончил казанский… Глупца можно узнать по двум приметам: он много говорит о вещах, для него бесполезных, и высказывается о том, про что его не спрашивают.

– Это вы сейчас о чем, граф?

– Господа, уймитесь, право слово, – сказал Гомер. – Это Платон, да не тот. Это Платон Скарабеев. Ска-ра-бе-ев.

Под сводами грота нависло молчание.

– Что есть Ска-ра-бе-ев? Русский? – изумился творец «Фауста». – В Россию с любовью? Сколько ж можно!

Шекспир отвесил книксен, очень смешно подволакивая при этом колено, словно Байрон, смотревший пред собой в тот момент отрешенно, не исключено, что с несколько оскорбительным оттенком. Более всего меня интересовала реакция Пушкина. Но он, кажется, даже не понял, о чем речь.

– Яволь, – невольно съязвил я. – Мой дядя самых честных правил…

Толстой поджал губы, как бы давая понять, что русским гениям на Олимпе и так тесно. Не продохнуть. Олимп один, а этих русских, знаете ли…

– Раз уж столь высокое собрание обратило внимание на мою скромную персону, то… – начал было я.

В этот момент Данте устало прикрыл глаза и то ли зевнул, то ли произнес сакральное «mama mia». А Пушкин – готов дать руку на отсечение, как Сааведра! – стал рисовать на скатерти профили повешенных.

– …то позвольте мне объясниться.

Вежливое молчание воцарилось за столом.

– Я, – сказал я, – я…

– Вы аристократ?

Мне показалось, вопрос прозвучал из-под ладони el Dante.

– Да. То есть нет. В смысле…

– Бедное внебрачное дитя. Почти всем присутствующим здесь это так или иначе знакомо.

Взрыв смеха сотряс низенькую залу. Сморкались, кашляли и утирали слезы долго.

Я выжидал до тех пор, пока в наступившей тишине явственно не стал различим скрип плетеного кресла. На котором отрешенно, будто даун, раскачивался лорд.

– Я счастлив присутствовать в столь избранном обществе, среди признанных олимпийцев, среди элиты элит. Это было мечтой всей моей жизни. Понятно, что столь дерзкая мечта могла осуществиться разве что во сне. Собственно, так и произошло. Прошу понять меня правильно, но вы все у меня в гостях. И потому только, разумеется, что я побывал в гостях у каждого из вас. Вы ко мне, можно сказать, с ответным визитом.

Тут только Пушкин поднял на меня глаза.

– Да, именно я, Платон Скарабеев, собрал вас всех здесь. Гомер к этому событию не имеет никакого отношения. Он был приманкой. Выполнял роль наживки. Червяка, если на то пошло. Ибо: рыбак рыбака видит издалека.

И что я вижу, господа?

Вы ведете себя так, как повели бы себя в жизни. Лев Николаевич, перед вами же Пушкин! Александр Сергеевич, на вас смотрит сам Гомер! Что за пургу вы гоните насчет литературы! Я думал, что вы, светила, давшие в творениях своих бессмертные образцы личности, – я думал, что вы скажете мне, человеку XXI века, огромное человеческое спасибо за возможность посмотреть друг на друга. Вы же ступени, по которым человечество выбирается из ада. И что я вижу, надменные вы мои?

– Комедия, – величаво произнес Алигьери. – Вы запутались, как я когда-то. В сумрачном лесу. Не потому ли вы пошли по моим стопам-кругам? И эта девятка, элементарно производная и унизительно зависимая от тройки… Девятка – как полная луна, верно? Как лампада. Едва светит. И манит, манит… И ведет куда-то в никуда. Волчица. Вот попомните мои слова: волчица слопает мир и не подавится.

– Александр! Вам ничего не напоминает слово Данте? Нет-с?

– Вы правы, лорд. Ассоциации болезненные.

– Я не имел в виду дантиста.

– Я также, лорд. Полагаю, вы метили в свободы, гения и славы палача. Сволочи редкостной. Поэтому я предпочитаю укороченный вариант. Дант. Просто Дант.

В этот момент Пушкин рисовал уже женские головки.

– Господа! Мы вам тут не мешаем разводить флору и фауну? Гомер – червяк, теперь вот волчица объявилась… Нельзя ли просто сказать: мир поглотит алчность человеческая. Если вы об этом. Почему обязательно надо прятаться за волчицу? То она вам Рим спасает, то она мир сожрет. Вы уж как-нибудь определитесь. Гербаррий, доннер ветер. Клянусь «Вертером».

– Гомер! Зачем вы пригласили этого германца? У него же явные проблемы с образным мышлением! Ни черта не рубит, дьявол. Лишь бы Маргариту обрюхатить… Так можно договориться до того, что мой alter ego хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий есть клинический идиот только на том основании, что он стал бросаться на ветряные мельницы!

– А что, разве нет?

– Что-о? Я, как известно, с температурой участвовал в сражении при Лепанто! И мне ли…

– Мигель, остынь. Де Сервантес! Угомонись. Беда с этими благородными. Это не я пригласил германца. Платон пригласил. Я, как известно, червь. Я Бог.

– Это который Платон? Кухаркин сын? Чумазый?

– Фу, граф, не комильфо!

– А чего он!

– Господа! Вы предатели, господа! Как я теперь стану в глаза смотреть Вене, а? Вы же предали личность! Александр Сергеевич! Я так на вас надеялся!

– Надежды – сны бодрствующих.

– Лев Николаевич! Вы, как всякий недоучка, слишком много знаете. Не встревайте!

– Я – офицер, прошу не забывать об этом!

– Да тут все через одного офицеры, к сожалению. Найти приличного человека без погон – просто утопия.