Девять

Дед Мороз сконфузился, от него пахло шампанским и апельсинами, но подарки в мешке оказались самыми настоящими. Три книжки Булычёва о приключениях Алисы; коробочка «L’eau par Kenzo»; свёрток белой шерсти не больше ладони, оказавшийся пуховым, метр на метр, платком; кожаный бювар с тиснением «Dunhill» и две упругих, цветастых пачки, источающих смолистый духмяный аромат.

— Игорь!.. — только и сказал Горохов. Он никогда не курил трубку, он вообще редко курил, но прекрасно знал, что означают два белых пятнышка на чубуке и все эти щёточки, ёршики, щипчики…

— Вам определенно пойдёт, — сказал Игорь, улыбаясь.

Удивительная ночь! Очень домашняя, словно сошла из тех времён, когда телевизора ещё не существовало, а имелись печь в изразцах, круглый стол, венские стулья и лампа в абажуре с бахромой — керосиновая. Аромат вина, закусок, супница исходит аппетитным парком. Неспешно оплывают свечи, искры пламени подрагивают в изломах хрусталя, округлых боках ёлочных игрушек, морозных узорах на окне, и дальний родственник подрёмывает в кресле-качалке, укрыв ноги клетчатым пледом, а дети, шаля, пытаются подвесить на пышные кайзеровские усы картонных ангелочков и прыскают в маленькие ладошки, когда под ногами вдруг скрипнут планки паркета.

Катя уснула около двух, с раскрытой книжкой, прикорнув у Люси на коленях, и тихо посапывала. Игорь хотел унести девочку в её комнату, но Горохов попросил не делать этого: «Пусть с нами. Новый год, как-никак…» Говорили о разном, интересно. Инна пела под гитару, что-то своё. Для Горохова её творческая ипостась стала неожиданностью. И голос… Голос у Инны замечательный. Красивый и сильный, с обволакивающими модуляциями, которые не заметны в разговоре. Она владела им уверенно, настолько, что эта уверенность казалась интуитивным знанием, трансцендентным, исходящим свыше и смысл стиха проникал в сердце, минуя разум. Горохов смотрел на молодую женщину во все глаза: мятежная прядь волос волной взлетевшая над чистым лбом, тонкие брови, короткая чёрточка вертикальной морщинки исчезала и появлялась, словно песня была художником, намечавшим на лице исполнительницы едва заметный набросок настроения, чувства. Мягкие тени скользили по лицу, то очерчивая скулы, то прячась под прядями волос на висках, на мгновение задерживаясь у век. Огоньки свечей дрожали в глазах, словно зеркала сердца подёргивались рябью. Горохов едва дышал. Игорь улыбался, ему была очень приятна его реакция.

Ноты затихли, тишина провожала их долгим взглядом, затаив дыхание, не смея поглотить чистый звук окончательно. Никто не пошевелился. Потом Инна потянулась гибко, отставляя инструмент в сторону, выпрямилась, сцепив руки на коленях.

— Ну, вот, — сказала она ни к кому, собственно, не обращаясь, и вдруг рассмеялась озорно, заразительно.

— Инна! — сказала Люся, в восхищении приложив руку к груди. Для неё это тоже оказалось сюрпризом. — Всегда считала, что на гитаре играет Игорь…

— Э-э, нет, — Игорь наполнил бокалы. — Мне медведь на ухо, того…

Новогодняя ночь уходила. Праздничные краски осыпались, словно конфетти на пол, с которого их скоро соберут совком и веником. Подступающий рассвет казался мертвенно бледным и обещал, скорее, не начало дня, а наступление новой ночи, долгой, нескончаемой; и Мышиный король беспокойно вертелся в своей норке, уязвленный, но находящий смутное удовлетворение в том, что Щелкунчик вернётся на ёлку: безобразный рот распахнут в немом отчаянном крике. Горохов моргнул и удивился внезапной смене настроения. Он устал, но спать ему совершенно не хотелось, а утомление странным образом трансформировалось в колючее, тревожащее чувство, непрошеное и неуместное, как чужак в задушевной компании.

Пили чай. Сервиз из изумительно тонкого фарфора с бледно-голубыми цветами. Полупрозрачные, почти невесомые чашки казались эфемерными, нездешними, как жасминовый аромат, поднимающийся от янтарной жидкости. Внутренности Горохова сжались в холодный комок. Окружающее распадалось на отдельные фрагменты: телевизор с бесцветным, укоризненным взглядом экрана; гирлянды на ёлке, долго мигая в одном ритме, вдруг вспыхивают и медленно гаснут, растворяясь среди хвои; Люся украдкой подавила зевок; Инна, улыбаясь, помешивает ложечкой, вращая тонким запястьем, Игорь о чём-то задумался и, кажется, сейчас не здесь. Катя… Катя?!.. А, её всё-таки унесли в детскую…

Горохов мял салфетку, спрятав руки под столом. Он хотел закрыть глаза, ему пришло в голову, что сейчас он совсем один.

Чай остыл.

— Давайте приберёмся, — предложила Люся.

Быстро убрали со стола, на кухне зашумела вода. Игорь сложил стол-книжку и отодвинул тумбу.

— Спать не хочется, — сказал он. — А вам?

— Да, не очень, — Горохов стоял посреди комнаты, словно в растерянности. Не хотелось уходить. Не хотелось ложиться в постель и смотреть сухими глазами в стену, ожидая… ожидая…

Игорь потер ладони.

— Тогда, я предлагаю партию-другую. И ещё кое-что, — он подмигнул.

Люся заглянула в комнату минут через сорок.

— Ого! — воскликнула она. — Сибаритствуем!

Инна выглянула из-за Люсиного плеча: