Девять

Порывы горячего ветра обжигали лицо…

«Бей! Бей! Бей!»

И в тени противоположного берега грузно копошилось что-то…

…пожалуйста, ну, пожалуйста…

Горохов занёс биту.

Дяденька, не убивайте, пожалуйста…

Дяденька, это не мы! Нас тогда не было, мы скажем кто…

Не убивайте, пожалуйста, хотите, я вам всё сделаю, только не убивайте…

Рвануло за левое бедро. Горохов отмахнулся битой, попал, лапнул, нащупывая прореху в штанах, глубокие вмятины от зубов и… понял, что жалобный речитатив звучит сейчас и обращён к нему. Секунды застыли. Это он — дяденька. Он… — не убивайте… Это его умоляет девичий голос насмерть перепуганного существа на макушке Чёртова камня…

Разве он убивает?

Убивает!?

Время двинулось. Вернулись краски. Закатное солнце брызнуло в Ломжинку желтизной и охрой. Звуки поплыли в вязком воздухе, пока ещё невнятные, словно кто-то раскручивал диск проигрывателя…

Он увидел, как Бука

…Укусил! Его Бука?! Укусил?!..

кружась, отлетает к камню, грузно ударяется о подножие и замирает.

Горохов завыл. В штанине стало горячо, липко, нога подломилась. Он упал, словно из него выдернули стержень, приподнялся на руках и торопливо пополз к собаке, волоча по земле бёдра, изливая на землю гнев, боль и отчаяние вместе с кровью…

И выл…

* * *

Через год Яму засыпали.

Спилили деревья, вытянули стволы наверх трелёвочными тракторами. Полтора месяца над Ямой стоял визг пил, и висело едва заметное облако древесной пыли. А потом пошли «КАМАЗы». Тяжко переваливаясь через трамвайное полотно, харкая в небо черными выхлопами, они разворачивались на расчищенной площадке у края лога и сбрасывали груз вниз. Тяжёлые грейдеры, осторожно ползая по краю, уплотняли грунт широкими гусеницами, толкая перед собой земляные валы…

Ещё через год, когда условная судимость Горохова уже подходила к концу, а русло Ломжинки обложили плитами, на месте Ямы началось строительство жилого микрорайона. Всякий раз, выходя на лоджию, он с удивлением смотрел на кирпичные коробки там, где совсем недавно курчавилась шапка зелёной пены. Стоял подолгу, думая о людях, что приедут жить в эти дома, зажигать огни, ссориться, мириться, делать, рожать и воспитывать детей, отмечать праздники и забываться тяжёлыми снами после долгого рабочего дня…

Он думал о многотонной толще прошитой фундаментными сваями до самого дна.

О бесчисленных подпорках, поддерживающих фасад человеческого Я, глубоко врытых в темноту неведомого.

Он думал о Кельче-Улун.

И о Яме, которую всегда будет носить с собой.

И каждый…

А потом Бука, который всё так же любил Конфуция и иносказания Лао-Цзы, Бука с седыми кончиками мохнатых ушей, осторожной, старческой походкой приходил и садился рядом. Горохов прикасался ладонью к тёплой лобастой голове и начинал думать о том, что, возможно, в мире есть добро, кроме человеческого.

Через шесть месяцев после заселения фасад одного из домов в Яме дал трещину.