Девять девяностых

Они занимались теперь каждый вечер, по крошечке отгрызая от каждой из наук. С другими предметами у Вани было не лучше, английский просто отсутствовал — мальчик даже алфавита не знал. Зато он начал разговаривать с Линой — рассказал, как мечтал увидеть мумию в Мавзолее, пока отец не обозвал его идиотом и не объяснил, что эта мумия не имеет никакого отношения к Египту. Рассказал, что умеет ловить мух на лету, — ему нравится, как мухи щекочут лапками ладонь. Рассказал, что деньги он воровал у Лины для того, чтобы отдать долг отцу — Валерий обещал вычесть из него всё потраченное в Москве на репетиторов. Что маму он любит, а отца ненавидит, и желает ему смерти, и представляет эту смерть в подробностях. Что младший брат очень болен, и поэтому родителям не хватает любви на обоих своих детей. Что бабушка раньше любила его, а теперь не хочет даже видеть — ведь он плохо учится и друзей у него нет. Их никогда, за всю его длинную жизнь, не было.

А Лина рассказывала ему, что она очень скучает по своему любимому мужу, который погиб так нелепо и глупо. Что она часто видит во сне умильную морду Льва — он так ловко выпрашивал куски за ужином! Что у нее никогда не будет детей, хотя она еще совсем не старая. Что некоторые вещи нельзя ни отпустить, ни пережить — и время лишь добавляет боли, ведь ты начинаешь забывать тех, кого любил больше всех на свете. Что она потеряла не только одну семью, но и другую, и не может вернуться в город, где живут ее мама и папа. И что научиться решать задачи с дробями — это очень-очень важно, пусть Ваня этого пока и не понимает.

В октябре вернулись из Москвы его родители — Валерий пришел с коробкой конфет и медленно опустил ее на стол.

— Это то немногое, что я могу для вас сделать, — сказал он с ненавистью. — Я вам благодарен.

Конфеты были самые нелюбимые — «Грильяж». В детстве Лина думала, что их делают из гвоздей.

Ваня собрался вмиг и ушел, не взглянув на Лину, — возможно, боялся увидеть, как она плачет. Или же он просто торопился — спешил домой, к родным людям и стенам.

Вечером Лина слышала из-за стены, как орет на сына соскучившийся отец:

— Расслабился, да?

Муся привычно подвизгивала, и снова что-то падало с грохотом.

Дни теперь тянулись медленно — были одинаковые и ровные, как вставные зубы.

Лина прошла мимо старух, сидевших на пустых ящиках. Сегодня здесь — редька и свекла, потом придет время капусты. Эту капусту будут продавать до самых холодов, после чего старухи скроются из виду до самой весны. Некоторые из них, вполне возможно, умрут, но большинство счастливо переживет морозы, посадит огород и гордо выйдет на угол у гастронома с первым пучком редиса, чтобы продать его втридорога.

И Лина не станет их осуждать… Вырастить что-то живое — пусть даже пучочек редиса! — стоит большого, очень большого труда.

Безумный Макс

1

Было начало девяностых, город только-только переименовали из Свердловска в Екатеринбург.

Максим Перов ехал в автобусе на Агафуровские дачи и думал о том, что старик-сосед, с которым они дружат собаками, не может сказать слово «Свердловск». Буква «д» проваливается, ударение съезжает, как с носа очки, — и получается город зубных техников или фрезеровщиков: «Сверловск». «Потому что у нас царя свергли», — утверждал сосед. Неизвестно еще, как он справится с «Екатеринбургом» — тоже не из легких. Пока выговоришь, полдня пройдет.

«Ека-тере, ека-тере», — тихо бубнил Перов. Он еще год назад мечтал стать артистом, учил скороговорки. Самая сложная — «Купи кипу пик». «Кипу кип, кику пик», — бормотал Максим. Кипа кип воображалась легче, нежели кипа пик.

За окнами темнел нечесаный уральский лес. На Агафуровские Перов ехал, к счастью для себя, по делу. Нынче здесь никто не помнит, с каким изяществом позировала фотографу красивая купчиха Асма Агафурова — в гамаке между сосен. Дачи знаменитых торговцев приютили областную психбольницу.

— Первый килиметр, — водитель-татарин объявлял остановки, словно бы иллюстрируя своим акцентом исторические воспоминания Перова. — Третий килиметр.

На восьмом «килиметре» вышли многие. Максим нарочно отстал от толпы, спрессованной в автобусе в единое нечто, как мокрый сахар в пакете. В кармане курточки (а в Свердловске все куртки — вне зависимости от размера и фасона — назывались почему-то «курточками») лежал оторванный угол газеты «На смену!», где мама записала имя-отчество психиатра.

Максим глянул на часы, и ему стало остро жаль потерянного дня. Он словно бы увидел, как этот день проносится мимо — самый интересный из всех, возможно, лучший в жизни! А он, спасибо маме, проведет его с психиатром.

Кто-то хихикнул — звонко и кратко, будто подал сигнал. Макс остановился, повернул голову. С ветки решительно, как вертолет, поднялась сорока. На тропинке лежала разорванная обертка от бисквитного рулета, вокруг суетились воробьи.