Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

— Кто? — спрашивал Ванванч, покуда она вытряхивала из него снег.

— Эвон, — кивала она на низкое зимнее небо, — эвон, эвон, — чтобы не произнести запретное имя.

Конечно, Ванванч ее любил. Больше было некого. Далекий папа казался нарисованным и неправдоподобным. Призрачная мама появлялась на мгновение, изредка, по вечерам, если он не успел еще уснуть, и, усталая после вдохновенного трудового дня, прижимала его к себе, но все как-то отрешенно, судорожно, из иного мира, продолжая думать о чем-то своем.

— Мамочка, а я сегодня зарылся в снег!

— Да что ты? — рассеянно, с искусственным интересом. — А спать тебе не пора?

— Расскажи мне что-нибудь…

— Вот няня расскажет.

И няня рассказывала. Она брала его пальцы в свою пухлую горячую ладошку, и через эту ладошку в его чистую кровь просачивалось нечто негромкоголосое и пестрое, что снится по ночам, а днем ходит следом, подталкивая под локоток. Она заглядывала при этом в его широко распахнутые кавказские глаза, в которых сладостно расположились и Василиса Премудрая, и Микула, и Аленушка, и ангелы Господни… Пейзажи были тамбовские, а ему представлялся подмосковный клязьминский соснячок. И глупый царь склонялся перед Иваном-дураком.

— Ну спи, малышечка, спи, картошина…

Иногда кто-нибудь привозил мандарины из далекого Тифлиса от папы, где папа сгорал на партийной работе. Акулина Ивановна научилась снимать кожуру с диковинного фрукта и скармливала сочные дольки Ванванчу.

— А вы, няня? — говорила мама. — Попробуйте, пожалуйста.

Акулина Ивановна перекатывала оранжевый ароматный шарик в ладошках, улыбалась и едва-едва покачивала головой в неизменном платочке:

— Пущай картошина поисть… Экой мандалин! А я и не видывала такого и не слыхивала об ем, ну надо ж!..

— Ну хоть попробуйте, — настаивала мама, — ну пожалуйста.

Акулина Ивановна вздыхала и поджимала губы:

— Пущай он исть этот яблочек господский, а мне не хоцца, я лучше чайку попью с сахаром, — и прятала мандарины на дальнюю полку в буфете.

— Не прячьте, еще пришлют, — говорила мама с досадой, — ну хоть угостите кого-нибудь.

Тут Акулина Ивановна светлела вся:

— Ну, картошина, кого угощать-то будем? — и лукаво заглядывала Ванванчу в глаза. — Жоржетту, что ль?

Он кивал радостно и мчался за Жоржеттой.

Жоржетте Каминской было шесть лет. Если у Ванванча были темно-русые кудряшки, которые с каждым годом становились темнее и жестче, то у Жоржетты были шелковые локоны, черные как смоль. Эта пятикомнатная коммунальная арбатская квартира когда-то целиком принадлежала Яну Каминскому — владельцу небольшой фабрики по выделке кожи. Владение было обобществлено. Бывший владелец служил там же в качестве экономиста. В собственной квартире ему оставили одну комнату, в которой и устроились покорно и с благодарностью все трое Каминских: сам Ян Адамович, Юзя Юльевна и Жоржетта. Социальный статус пока не волновал ни Ванванча, ни Жоржетту, не подвергался обсуждению и старшими. Даже то, что родителям Ванванча предоставили сразу две комнаты, не вызывало удивления: хозяева! В обеих комнатах располагалась бывшая мебель Каминских, и это тоже воспринималось в порядке вещей. Мама долго не могла открыть красивое настольное бюро из карельской березы, так что пришлось потревожить рыжеволосую белотелую Юзю Юльевну, которая немедленно явилась и, расточая улыбки, легким, решительным движением пальца распахнула свою бывшую собственность, и ни горечи, ни даже недоумения не было на ее холеном розовом лице.

— Вот так, — сказала она, — алле, прошу сердечно…