Девять хат окнами на Глазомойку

Не первый год так-то. Живут вдвоем, дочь взрослая, уехала в город, и теперь у жены есть отдушина — чуть что, к дочке, в город, хоть поговорит с родной кровинушкой, пожалуется, душу отведет.

— Я пошел, — говорит хозяин. Два слова за все утро. И теперь уже до вечера не явится.

Сегодня Василий Дмитриевич Похвистнев назначил встречу в своем кабинете ровно в шесть. Совещание об уборке зерна.

За столом напротив уселись три заведующих токами, люди в годах, степенные, проверенные. На лицах у них — готовность к исполнению. Узловатые, хваткие рабочие руки положили на красную скатерть стола, тут же бумага, карандаши, но никто ничего записывать не собирается, все в голове держат — это надежнее, чем карандаш в пальцах или чтение с листка.

Директор немногословен. Пять минут об уборке, потом указания:

— Брезенты должны быть плотно скатаны. А как захмарит — сразу на вороха натягивать. Небо посветлело — просушить и свернуть. Они по триста рублей штука. Ясно?

— Ясно, — отвечают в три голоса, три головы дружно кивают.

— Опять же сортировки. Сколько надо повторять, чтобы соединили их с транспортером! Ворох — машина — транспортер — кузов. У тебя, Петров, эта цепь растянута. Сортировка посредине тока, где транспортеры? Почему по углам?

— Чуток просторней, удобней на току, — говорит Петров. — У меня ж еще и люди есть, восемь женщин с лопатами на подхвате. Так что успеют.

— Восемь женщин? Это тридцать рублей в день. На пять копеек больше расхода для каждой тонны. А мы обязательство взяли снизить себестоимость центнера до двух с полтиной. Ты что, не помнишь?

— Помню, Василий Дмитриевич. Раз пять копеек, значит, уберу подсобников, подвину транспортеры.

— Я хочу, — говорит директор, чуть повышая голос, — хочу, чтобы тока у нас работали всю уборку как часы. Что с утра и за день привезли от комбайнов, к вечеру сдать на элеватор. Это закон. Зерно не может залеживаться, в нем клейковина теряется, значит, и цена его падает. Помните, как мы завалились с зерном в прошлом году? Стыд-но! Повторять ошибки — это…

Резко открывается дверь. На пороге стоит Поликарпов, чем-то очень взволнованный. Дышит шумно, глаза такие, что только огонь из них не брызжет. И рыжий чуб в полном беспорядке.

— Слушайте, если уж такое у нас творится, тогда… — громко говорит он, и все четверо поворачивают к нему изумленные, вопрошающие лица. Поликарпов быстро идет к директорскому столу.

— Минуту, Геннадий Ильич, — директор отгораживается ладонью. — Присядь. Сейчас я закончу разговор с товарищами. А ты пока обдумай еще раз, что там у тебя, и успокойся.

— Тут и думать нечего!

Он круто поворачивается, выскакивает за дверь, и там вдруг начинается ругань. Голоса на высокой ноте, до крика. В такой обстановке заведующие токами не могут слушать новых указаний, они с любопытством глядят на дверь. Директор сводит брови. Сейчас будет!..

Врывается еще одно лицо, заведующий молочной фермой, коротенький, толстый мужичок. Потный лоб, всклокоченные волосы, телогрейка без пуговиц, и рубаха под ней нараспашку, расхристанный, красный, весь трясется и сразу к директору с тонким, надорванным криком:

— Не позволю пальцем тронуть, а тут, понимаешь, за грудки! Кто ему разрешил? Если кажный зачнет такой произвол, тогда и жить невозможно. Вот что ваш заместитель сделал, любуйтесь!

И, хватаясь за оборванные борта телогрейки, за рубаху, поворачивается спиной к директору, не слишком вежливо показывает директору большое грязнющее пятно на штанах.

— Я тебя еще не так, дурака дубового!.. — Это уже голос Поликарпова. Он опять в дверях и трет один кулак о другой, а на лице неостывшее желание врезать этому растрепанному человеку, чтоб запомнил как следует.

Похвистнев сурово подымается, стул громко стукается о стену и едва не падает.

— Вы свободны, — говорит он тем троим, что за столом. — Идите. Я к вечеру объеду тока и проверю, как исполнено. А ты, Джура, садись сюда. И ты, Геннадий Ильич. Так я ничего не пойму, если с криком. Давайте по порядку. Ты, что ли, Поликарпов?

Кажется, ЧП. В совхозе это случается. Но чтоб главный агроном, его заместитель, в роли зачинщика?! Это уже за рамками допустимого.

Поликарпов начинает говорить более или менее спокойно, но вдруг снова краснеет, голос его крепнет, и Джура, сидящий через стол, подается в опаске немного назад.

История, в общем, нелепая.

Ночью прошел ливень. Гроза случилась короткая, но вода хлестала, что называется, через край. Никого она, впрочем, не испугала, потому что наводнений в Долинском не бывало ни разу за всю историю хозяйства. Какое же наводнение, когда вся земля на склонах? А пойма протоками изрезана, дорога лишней воде всегда открыта. Часу не пройдет — и уже нет воды, вся в Усе да Вяне. Другое дело, что она утащит за собой, такая вода, но это разговор особенный. Воде не прикажешь — чего брать и чего оставить.