Девять лет

Иржанов снисходительно усмехается:

— Так сказать, на развилке.

Он идет дальше, выбирая кочки и проталины посуше, старательно прыгая через лужи, настраиваясь на игривый лад.

Вчера он показывал Анжеле рисунки из своего альбома. Когда она склонилась над альбомом, Анатолий почувствовал запах ее волос, запах согретого солнцем сена.

Черт возьми, вечно увлекаться — в этом источник вдохновения. Вот бы нарисовать Анжелу летом в купальном костюме у моря! А море сделать синим, смеющимся… И золотой прибой волос…

Потап исподлобья смотрит вслед Иржанову.

— Узкая кость, — цедит он, — рабочим классом никогда не станет.

— Не обязательно всем быть рабочим классом, — неожиданно заступается за Анатолия Стась.

Потап пренебрежительно сплевывает.

— А Веру жаль! — вдруг с сожалением говорит Стась.

Да, Веру было жаль. Не так давно Стась и Лешка разговаривали с Анатолием.

— Таланту надо много прощать, — заметил он, словно и не себя имел в виду.

Лешка взвилась ракетой.

— Значит, выдать вам, «талантам», индульгенцию? Грешите, милые, вам все можно? Гляди, и одарите за это человечество шедевром! А по-моему, талант не кричит о себе: какой я особенный. Ему даже неприятны похвалы. Если настоящий. А фазанье чванство — признак ограниченности, серости человека!

Иржанов обидчиво молчал. Понял, что вся тирада в его адрес.

— Узко у тебя это все получается, — наконец сказал он Лешке, — узко и как-то в лоб. Я вот тебе элементарный пример приведу. Представь себе: идешь ты по улице. Смотришь — женщина с корзинкой сидит, семечками торгует. Страшно захотелось тебе их, а денег ты не захватила. Поддаваясь своему желанию, ты подходишь к корзине и берешь горсть… Крик. Брань. Возмущение. А если ты знаменитая артистка? И продавщица тебя узнала?.. Да она будет счастлива, что ты у нее взяла горсточку. Еще и сама бесплатно в кармашек насыплет. Потому что простой народ особенно ценит талант…

Тут уж не выдержал Стась:

— И пример у тебя, Анатолий, какой-то сомнительный и разговор о «простом народе» свысока. Тебя послушать, так «таланту все дозволено». А его ответственность? Ведь чем он больше, тем с него и спрос больше: миллионы глаз на него глядят. Что иному пройдет незаметно, то в любимце совершенно нетерпимо. Разве не так?

— У больших людей и пороки большие, — не сдаваясь, пробурчал Иржанов.

— Вот, вот! — воскликнула Лешка. — Одна дисциплина для генералов, другая для рядовых. Так можно черт знает до чего договориться!

МАТЬ-ОДИНОЧКА

Роды были мучительны и длились уже седьмой час. Временами Вере казалось: она больше не выдержит, сердце не перенесет боли и разорвется, крика не хватало в груди. Что угодно, как угодно, лишь бы кончилось. Сейчас же, немедленно!

Потом боль мгновенно прекратилась, будто ее отсекли, пришли умиротворенность, радость покоя, тишина.

Чей-то добрый голос сказал:

— Девочка.

И к Вериному лицу поднесли красный сморщенный комок.

— Жива? — испугалась Вера.

Тот же добрый голос успокоил:

— Хороший ребенок.

Она решила дать дочери имя своей матери. А думала, что будет Анатолий. С такими же удлиненными глазами, как у отца, — Анатолий Анатольевич… «Может быть, вызвать маму? Нет, не надо. Ей не до меня…»

Когда Вере подложили под грудь этот маленький родной комок, она блаженно прикрыла глаза.

Не может быть, чтобы Анатолий не пришел!

В комнате лежали еще семь женщин. Они говорили о своих мужьях: кто ласково, кто сердито, кто весело, читали вслух записки оттуда, из другого мира, именуемого вестибюлем. Оттуда запрашивали: «Какого цвета у него глаза?», «Похожа ли она на меня?» И даже: «Чем ты его кормишь?»

Голубоглазая соседка Веры, хрупкая, с запекшимися губами Ася Дунина, рассказывала ей, как хотела сына. У нее был Петя, да умер. Осталась дочь. Ася ждала нового Петю. А родились еще две девочки.

В окно, выходящее в сад, доносился мужской голос:

— Ася, как там девки?

— Это мой Павлик, — улыбаясь, поясняла Ася.

И в этой улыбке, в блеске глаз была такая любовь, что Вере становилось еще тяжелее. К ней-то никто не приходил. Хотя нет, Лешка пыталась прорваться в палату через заслоны, но с позором была изгнана с полпути. Тогда она прислала записку:

«Верчик! Мы все тебя любим. Верчик, какая она там?» «Она» было подчеркнуто три раза. Вера вздохнула: «Конечно, успокаивает. Кому я нужна? Может быть, только Иришке?»

Окна открыты, и по просторной палате гуляет ветерок. Тихо переговариваются женщины: «Хоть один бы мужчина сам родил — знал бы!..» — «А мой-то внизу томится».

Вера повернулась лицом к широкому окну — пусть думают, что она спит.

Немолодая женщина с отекшим лицом зашептала Асе:

— У нее от кавалерного мужа ребенок…

Вера не сразу поняла, что это о ней. А когда поняла, рыдания подступили к горлу. Разве можно винить обманутого? И на комбинате все будут осуждать.

Еще зимой, в смятении, в поисках решения, она пришла домой к своей школьной учительнице Пелагее Степановне, их бывшей классной руководительнице. Выплакавшись у нее, услышала то, что и хотела услышать: «Не смей убивать ребенка». Вот и не посмела…