Девять возвращений [Повести и рассказы]

— Теперь хорошо, — сказал Октя. — Пошли.

И мы пошли. Все трое, Шурван тоже.

6

Я забрасываю в воду крючок. Его немедленно подхватывает течение и уносит в сторону. Я его вытаскиваю и снова забрасываю. Потому что так делает Октя. Крючок снова подхватывает волна и снова несет в сторону.

Я не понимаю, как можно в этот момент почувствовать, что форель трогает его, скусывает наживку. И еще я не понимаю, как форель может плавать в реке, в которой вода рушится вниз по ущелью и сила в ней такая, что свалит с ног.

Иногда от удилища падает тень и прыгает на волнах, как прыгает тень моста. Но чаще я вижу только черную нитку — узелок на леске.

Октя не стоит на месте. Он забрасывает удочку и двигается все время вперед.

Я двигаюсь за ним.

Устала рука, и я перекладываю удилище в другую руку.

Несколько раз я выдергивал крючок: мне казалось, что кто-то что-то делает с ним там под водой. Но оказывалось — ничего подобного: форели на крючке не было.

Вдруг Октя резко выхватывает из воды удочку. И я вижу, что у него-то форель на крючке.

Она сверкнула на солнце и упала в траву вместе с удочкой.

Я спешу к Окте. Я никогда не видел форель.

— Вот, держите.

Октя положил ее мне на ладони. Она была точно льдинка, которую Зеленчук принес с ледника.

Мы ее рассматриваем все трое (Шурван тоже) — серебристо-черноватую, с красными пятнышками, словно на нее брызнули соком граната.

7

Мы вернулись домой вечером. Я ничего не поймал. Только Октя — девять штук. Они лежали в сумке.

Буми уже растопила печь. В домике было тепло и сухо.

Мы с Октей сбросили мокрые, набухшие башмаки.

Шурван пришел вместе с нами. Ему сбрасывать было нечего, поэтому он просто лег возле печки на живот, раскинул в стороны задние лапы, вывернув пятки кверху, — пусть просохнут.

Буми жарит форель на сковородке. Приятный запах наполняет дом.

Шурван глубоко вздыхает. Он, очевидно, надеется получить свою долю рыбы. И он ее, конечно, получит. Буми его любит. Да его все любят в поселке.

Мы с Октей тоже сидим у печки. Надели чистые сухие носки. Тоже надеемся получить свою долю рыбы.

В оконное стекло, которое без всяких рам вмазано в стену, ничего не видно. Синий прожектор уже погас: солнце выкрутило из него лампу. А там, где Зеленчук, грохот и белые вспышки пены.

8

Шоферу автобуса я передал письмо. Он опустит его в станице Джугутинской в почтовый ящик, и оно отправится ко мне домой, в Москву.

В письме я написал, что живу в горах, в маленьком белом доме, который стоит над обрывом точно березовый пенек. Что здесь рядом зима и лето, снег и земляника. Что у меня есть друг-медвежонок. Что учусь ловить форель и раскачиваться на канатном мосту. Что каждое утро над поселком рождается кольцо дыма и ветер его куда-то уносит. Что жить здесь буду долго, потому что мне здесь очень нравится.

ДВЕ СЕКУНДЫ СВЕТА

1

Маяк стоит на скале. Внизу, под скалой, — море, а сзади — лиман.

В лимане ходят белые цапли на черных ногах. И маяк тоже, как цапля, — белый с черными полосами.

Цапли живут в лимане, а маяк живет на скале у моря.

Две секунды света, шесть секунд темноты — это режим его работы. И так всю ночь — две секунды света, шесть секунд темноты.

Начальник маяка — Иван Алексеевич Гонтарь.

Каждый вечер он входит в дежурную комнату, где на столе лежит вахтенный журнал, висят таблицы восходов и закатов, громко постукивают большие часы с кодовым диском: они отмеряют секунды света и темноты.

Иван Алексеевич раскрывает вахтенный журнал и делает запись, когда был включен маяк. Поворачивает рукоятку, подает напряжение на лампу, и в море летят первые две секунды света.

Рано утром Иван Алексеевич снова приходит в дежурную комнату, поворачивает рукоятку — снимает напряжение с лампы. Отмечает в вахтенном журнале, когда маяк был выключен.

2

Вся жизнь Ивана Алексеевича прошла на Голубицкой пересыпи, между Азовским морем и лиманом. Прошла на этом маяке.

Прежде, до войны, стоял маяк с керосинокалильной лампой. Возле нее надо было сидеть и чистить иглой, а то могла погаснуть.

Башня была высокой. Ее раскачивало ветром. Сидишь чистишь лампу, а тебя раскачивает вместе с башней.

В защитную сетку попадали цапли с лимана. И нельзя было их спасти, уберечь.

В долгие ночи дежурств он занимался тем, что чинил сапоги, читал старые лоции или просто сидел и думал о своей жизни. А жизнь как-то не получилась: Мария, жена, ушла от него и забрала дочку, тогда совсем еще маленькую.

Ушла ночью, когда он дежурил с иглой у керосинокалильной лампы. За Марией приехал на грузовике шофер Дмитрий Катков. Работал он недалеко — в Темрюке. Приехал и увез ее.

Иван Алексеевич даже и не услышал. И только утром узнал, когда погасил лампу и спустился с маяка.

Долго стоял в тот день на дороге, — все надеялся: Мария вернется.

Но она не вернулась. Прислала письмо, что ей надоели его вечные две секунды света и что она не может из-за них просидеть всю жизнь на Голубицкой пересыпи.

В вахтенном журнале Иван Алексеевич сделал запись:

«28 сентября 1939 года. Мария Степановна Гонтарь, заместитель начальника Темрюковского ориентирного маяка, с работы уволилась и уехала совсем».