Девятая рота (сборник)

Катя, оглядываясь, прошла через двор фабрики. Вокруг длинными стройными рядами стояли бетонные девушки с веслами, пионеры, горнисты, доярки и мусорные урны.

Мэлс, голый по пояс, в брезентовом фартуке работал в набивочном цехе.

– Здравствуй, Мэлс.

– О, привет, Кать! – оглянулся он. – Опять проигрыватель сломался? – Он снял крышку гипсовой формы, звучно похлопал лежащего в ней ничком пионера по зыбким ягодицам. – Петрович, чего он жидкий-то еще?.. Политически незрелый, – со значением указал он Кате на пионера.

– Да не тот! – откликнулся откуда-то сверху Петрович. – Этот урод с дудкой! Ты паралитика давай!

– Подожди, я сейчас, – кивнул Мэлс Кате. Открыл другую форму и с грохотом вывалил на пол пионера с застывшей в салюте рукой. Привычно накинул ему на горло трос, кран поднял того под потолок и потащил во двор.

Катя проводила глазами раскачивающегося в петле пионера.

– Нет-нет-нет! – замахал Мэлс руками, перехватив ее взгляд. – Вожди в другом цехе!

– Не паясничай! – недовольно сказала она.

Мэлс вытащил из-за уха папиросу, ловко выстрелил с пальца вверх коробок, запалив спичку, прикурил, поймал коробок и спрятал в карман. Присел на край формы. Катя села было напротив, тут же подскочила, разглядев, что сидит на чьей-то огромной голове, и осталась стоять.

– Работаешь? – спросила она.

Мэлс развел руками: странный вопрос.

– Я по поручению комитета комсомола, – сказала Катя.

Мэлс понимающе кивнул и приготовился слушать.

– Я поговорила с ребятами и с руководством, – деловито начала она. – Они согласны – в виде исключения – восстановить тебя в комсомоле и в институте. Пока условно, с испытательным сроком, а через год восстановят окончательно. Тебе надо написать заявление и прийти выступить на собрании…

– Зачем?

– Как зачем? – удивилась Катя. – Рассказать, что ты осознал свои ошибки и заблуждения.

Мэлс вдруг засмеялся.

– Что? – спросила она.

Мэлс замахал рукой, шлепнул себя по губам – и все не мог остановиться.

– Что?! – крикнула она, сорвавшись с официального тона. – Ты хоть… ты хоть понимаешь, чего мне это стоило – каждого обойти, с каждым поговорить, просить, унижаться!

– Извини, Кать… Просто представил… Ты, наверное, шла сюда и думала, как сижу я тут, сирота, и плачу над своей горькой судьбой? Да не хочу я обратно! Знаешь, Кать, я тебе даже благодарен. Нет, правда! Всех в школе в комсомол принимали – и я, как все. Все в институт пошли – и я следом. А как же – отец рабочий, сын – инженер, все, как положено! Если б не ты, так и сидел бы, как все, экзамены сдавал, а потом всю жизнь у кульмана стоял. Не мое это, понимаешь? Мне хорошо, Катя, понимаешь?! – вскочил он. – Здесь мужики – вот такие! С этими ребятами тоже ладим, – хлопнул он по плечу пустоглазого бетонного пионера. – Понятливые, немногословные. Вечером репетирую тут, – указал он на саксофон в футляре. – Им нравится! Стилем учу танцевать, – обнял он двух девушек с веслами. – Получается!.. – засмеялся он. – Спасибо, что зашла, Кать. У меня времени нет, извини. Работа сдельная – сколько налепил, столько получу. А мне жену молодую кормить надо!

– Жену?.. – дрогнувшим голосом спросила Катя.

– Скоро распишемся.

Катя какое-то время смотрела на него с искаженным лицом. Потом молча повернулась и пошла через двор.

Петрович спустился по лестнице с верхотуры.

– Вот это баба! – в восторге сказал он. – Твоя?

– Нет.

– Зря теряешься! – Петрович подошел к воротам цеха, глядя ей вслед. – Ох, баба! Ну, баба! – мечтательно покрутил он головой. – Ей бы весло в руки!..

Мэл стоял со своим квартетом на «бирже».

– А ударник – ты-дыч, ты-дыч, ты-дыч… – брызжа слюной, отбивал ритм по коленям Дрын. – И тут сакс вступает: вау-у…

Между лабухами деловито сновали барыги:

– Проводы на пенсию – баян, труба, ударные…

– Утренник в женской школе – фортепиано, скрипка, кларнет…

– Может, завалимся в женскую школу? – предложил Дрын. – Косички-фартучки. Наведем шороху!

Все засмеялись.

Нолик вклинился между ними:

– Джаз-банд на первомайские… – таинственно сообщил он.

– Сколько? – обернулся Мэл.

– Тридцать рублей.

– У-у… – переглянувшись, протянули они хором.

– За такие хрусты лабухов кабацких покупай, – кивнул Дрын через плечо, и они отвернулись, оставив Нолика за кругом.

Тот побродил за спинами и снова втиснулся между ними.

– Тридцать пять! – отчаянно, будто от сердца отрывая, сказал он.

– Нолик! – приобнял его за плечи Мэл. – Имей совесть, хотя бы по праздникам.

– А сколько?

– Тридцать пять. На каждого.

Нолик сделал круглые глаза.

– Не торгуйтесь, мужчина, – гнусавым бабьим голосом протянул Дрын. – Получите удовольствие согласно тарифу!

Нолик потоптался и, глядя в сторону, протянул деньги и клочок бумаги в опущенной руке:

– Адрес… Аванс… Добираться поодиночке…

Джаз-банд расположился на сцене, Дрын сел за ударные, отбил дробь на тарелках. Мэлс вышел вперед.

– Товарищи! – объявил он. – Торжественный вечер, посвященный Международному дню солидарности трудящихся, разрешите считать открытым! – он поднял саксофон и заиграл «Интернационал».