Девятный Спас

— Злокозненный Рок. Посадили болезного в тюрьму, ну и я при нем. Не бросать же? Шесть месяцев просидел в сырости и холоде. Мне-то ничего, я человек русский, а наполитанец мой простудился, да и помер. Прощелыга был, а сгинул ни за что, злые люди оговорили. Это уж после выяснилось. Отпустили меня, отдали, что от хозяина осталось: шпага, одежонка, три парика, да бумаги разные. Там восемь пашпортов. Я выбрал на имя ломбардского кавалера Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Красиво, да?

— Чего красивого? Язык сломаешь.

Алёшка обиделся:

— Это на тебе в Европе язык бы сломали, Димитрий Ларионович.

Никитину ещё вот что было непонятно:

— Погоди. Ломбардия гишпанскому королю надлежит, отчего ж тебя толмач цесарцем назвал?

— Меня и после Англии где толь не носило. — Лёшка плеснул рукой. — Когда посольство нашего царя до Вены доехало, я в императорском подданстве состоял. Ну и захотелось домой. Послы многих звали, всякого дела мастеров, да мало кто соглашался, боятся. Я же подписался. Хоть я и ломбардский уроженец, а не напугался варварской Московии.

Попович подмигнул.

— На родине, само собой, лучше, — не удивился Никитин. — Там у них что? Суета и томление духа. А у нас одно слово — Россия. Третий Рим!

И не заметили, как разговор повернул на серьёзное.

— И первый-то Рим не ахти что. — Алёша слегка стегнул начинавшего замедлять бег конька. Тележка катилась через лес, дорога в этот глухой час ночи была совсем пустынной. — Второго, Цареграда, не видал, врать не стану, но, говорят, дыра смрадная. Вы же, Митьша, для Европы и подавно страна малозначная. С той же Францией не сравнивай. Народу там живет втрое против вашего. Армия первая в мире. Мануфактуры, города каменные. А дворцы какие! Ваш Теремной, что в Кремле, рядом с ними — сарай. Или Англию возьми. Всеми морями владеет. Австрийская империя, по-вашему цесарская земля — сила! Таких полков, как ваш Преображенский, у цесаря сто.

— И у нас будет сто. Дело невеликое. Мужиков нагнать, палками поколотить, обучить строю, огненному бою, вот тебе и полки. Этому-то у нас быстро учатся.

— Не в полках дело… Как тебе лучше объяснить… Нно! Ты не волков, ты меня бойся! — прикрикнут Алёша на лошадь, которая захрапела, услышав донесшийся издали волчий вой. — Ваши нынче всё больше на палку надеются, а в европейских лучших странах не так. В Англии-Голландии подлых людей обижать не дают. В Италии живут весело, по все дни песни играют. Во Франции галантно. В германских землях водки пьют мало, работают много.

Стало Дмитрию от этих слов обидно.

— «Ваши, ваши»! Что ж ты вернулся, коли там сахар? — сердито спросил он, сбрасывая с себя плащ. В жару был Никитин, пот со лба так и лил.

Не сразу ответил Лёшка. Почесал затылок под париком, подумал.

— Кабы я природный европеец был, ни в жизнь сюда не подался. Но я тебе, Митьша, так скажу. Где человек вырос, там ему и складно. И потом, у вас… у нас тут большие дела завариваются. Разговоров после Великого посольства на всю Европу. Подумалось мне, что сгожусь я здесь. А уж шпажным делом стану заниматься или ещё чем, это видно будет.

— Будешь Преображенским пособлять? — в голосе Дмитрия прозвучало осуждение. — Россию на иноземный лад переделывать? Далеко пойдешь. Вы, такие, ныне в цене.

— А чем плохо у сведущих людей хорошему поучиться?

— Хорошему ли? Много ль проку свой язык ненужными словами мусорить, не по русской зиме-лету одеваться, бабьи волосы на голове носить да табак-траву курить? Корабли морские в Воронеже третий год строим, сотни тыщ рублей потратили, бессчётно народу погубили, а зачем это? Куда на тех кораблях уплывешь?

— Как куда? В море.

— В Азовское? Оно турками перекрыто. А и если в Черное море прорвёмся, невелик прок. Проливы-то боспорские султаном перегорожены. Лучше б на эти огромные деньги мы, как при боярах Ордыне-Нащокине да Артамоне Матвееве, заводы строили, силу копили. А толковых дворян за границу и Софья с Васильем Голицыным посылать хотели. Не за париками дурацкими, не за брадобритием, а для обучения настоящему делу!

Не стал Алёша с другом спорить. Видел, что тот разволновался, а самого в лихорадке колотит. Вся сила этак выйдет. Накрыл, примирительно сказал:

— Ладно, поглядим, разберёмся. Я же сюда приехал не только карьер делать… ну, честь добывать. Тятю повидать охота… Жив старый-то?

По небрежности тона, по напряженному повороту головы, да и по тому, что Алексей только сейчас набрался духу спросить, было понятно, как он трепещет ответа.

— Помер отец Викентий. Через полгода, как ты сгинул. Поминание по тебе служить не хотел. Живой, говорил, Лёшенька, вернётся.

Возница повесил голову и очень надолго замолчал. Заговорил, наверное, только вёрст через десять, когда миновали несколько деревень и снова ехали чащей.

— А ещё знаешь, кого я часто вспоминал? Илейку-богатыря.

— Да-а-а…

Повздыхали. Опять наступило молчание. Вдруг из кустов с треском, топотом вывалились три тени.

— Стой!

— Слазь с телеги!

— Гляньте, парни, немец!

Тати лесные! У двоих топоры, третий с дубиной. Рож по темноте не разглядеть, но мужики здоровенные, дикие, пахнут травой и дымом.