Девятный Спас

По отчаянному лицу было видно: поверит Илье. Потому что понимает – человек, который себя в жертву принёс, солгать не может. И Лёшка тоже смотрел на богатыря так, будто ожидал приговора – жизнь ему или смерть.

– Нет, – строго молвил Илья. – Лёшка бабник, вертихвост. Он Василису обидеть может.

– Да я… – Попов поперхнулся. – Да я на прочих жён и девок боле… Да они для меня по сравнению с Нею…

От волнения и возмущения он не мог договорить. Но Илья про него ещё не закончил.

– Это, думать надо, первое. А второе вот что. С детства был ты Лёшка-блошка, а вырос – стал мотылёк. Всё бы тебе у яркого огня крутиться. Можешь князем стать, а можешь и сгореть. Царская служба неверная. Сегодня верхом на коне, завтра голова на пне. Так иль нет?

– Уйду, вот крест святой! – забожился Алексей. – Со службы вовсе уйду! Если с Василисой буду, ничего мне не надо. Стану с ней в деревне сидеть!

– И попрекать, что лишила тебя славы и рыска? Обязательно попрекнёшь. Не сейчас, так через пять лет или через десять. Вот Митрий её никогда и ничем не попрекнёт, за ветром шальным не ухлестнётся. Опять же он дворянин столбовой, Василисе ровня. И ныне при своей вотчине. Стало быть, ему и свататься.

Проговорено это было твёрдо, окончательно, будто некая неведомая сила наделила крестьянского сына высшей властью.

У Мити запрыгали губы, а на глаза навернулись слёзы. Заплакал и Попов, жалобно выкрикнув:

– Что ты понимаешь, бревно дубовое! Пропаду я без неё! Души своей не спасу! Да, болтает меня из края в край, кидает по волнам. Митьке что сделается, к нему скверна не пристанет! А я без Василисы буду, как безвёсельная лодка в бурном море! Как путник бесприютный в лютую грозу! Но Ильши он красивыми словами не разжалобил.

– Она тебе не якорь и не крыша над головой. Муж сам должон жене опорой быть, а не лепиться к её силе.

Окрысился на него Алексей:

– Да пошёл ты! Ишь, волю взял, судия!

Схватил мужика за грудки, хотел трясти, но с места не стронул и только сам затрясся. Илья его, рыдающего, тихонько обнял за плечи.

– Ступай, Митрий, к ней. Я его удержу. – И, не в силах видеть перед собой просиявшее Митино лицо, прикрикнул. – Да уйди же ты!

Прижал к себе Алёшку и заплакать не заплакал, но глухо, мучительно замычал, как насаженный на рогатину медведь.

* * *

Дмитрию было невтерпёж явиться к Василисе при новом звании и прежнем имени, но сватовство – дело чинное, жених к невесте в лохмотьях не ходит. Поэтому сначала брандмайор завернул в Лоскутный ряд и принарядился согласно своему чину. Купил в долг красный кафтан с позументами и златыми пуговицами, шляпу с перьями, и прибыл в Кривоколенный переулок писаным красавцем. Разгулявшийся над Москвой ветер картинно покачивал плюмажем, серебряные шпоры позвякивали, им в такт стучало сердце.

Только зря всё это было. Командир караула, всё ещё стоявшего перед домом опального гехаймрата, сказал:

– Нет никого. Уехала княжна.

Расстроился Никитин, но не сильно. Разминулись они с Василисой – не беда. Догонит на пути в Сагдеево.

– Сегодня уехала?

– Нет, третьего дня.

– Как так?!

Отчего же тогда они её вчера вечером в Сагдееве не застали?

А офицер, с почтением глядя на замечательный Митин мундир, спросил:

– Ты, сударь, не майор Попов? Барышня, уезжая, письмо оставила.

У Дмитрия потемнело в глазах.

– Попову?!

Неужто премудрый Илыпа ошибся, не того жениха выбрал?

– Одному из трёх: господину майору Попову, господину прапорщику Микитенко или мастеру Иванову Илье, – ответил офицер, достав из-за обшлага заклеенный пакет.

– Я Микитенко. Дай!

Письмо, которое Дмитрий прочитал здесь же, у забора, прикрывая листок плечом от ветра, было такое.

«Милые мои братья!

Надеюсь, что вы добыли своё сокровище. Простите, что не попрощалась с вами толком. Боялась, будете удерживать, а другого пути у меня нет.

Нынче Петрушу с дядей повезут по Владимирскому шляху на телеге. За Урал-гору, за реки и озёры, в страну Сибирь. Ну, значит, и мне туда. Со мной двое верных слуг и повозки со всем нужным припасом. Пропасть Петруше я не дам.

Не поминайте лихом вашу Василису, а я буду за вас ежеденно и ежечасно Бога молить. Вы же молитесь Ему за меня, грешную, и за несчастного болярина Петра Зеркалова.

Остаюсь вечно любящая вас Василиса Милославская».

– Что с тобой, сударь? – спросил караульный начальник. – Весь белый стал. Иль злые вести?

Из Никитина словно вся сила вышла. Голова его опустилась, руки обвисли.

Ветер легко вырвал из них листок и завертел-закружил по-над деревянной мостовой.