Девятьсот восемьдесят восьмой

Со временем мысли о женитьбе посещали его все реже, пока, наконец, однажды он не пришел к выводу, что одиночество — именно та зона комфорта, из которой у него не было никакого желания выходить. Это случилось как раз тем утром, когда он, проснувшись в обнимку с ведром, с удовольствием отметил про себя, что предпочел бы заночевать в сарае, только бы не показываться ни перед кем в таком состоянии. Зачем ему жена? Чтобы было, как у всех? Жалкая причина. Чтобы было кому подать стакан воды, когда он будет при смерти? Вспомнив анекдот о человеке, который женился только из-за этого, а, умирая, понял, что не хочет пить, Марсель усмехнулся и слез с импровизированной кровати, стараясь не совершать резких движений. Ему очень не хватало его любимого ортопедического матраца, о котором он почти каждую ночь вспоминал с любовью и теплотой. Пытаясь хоть как-то заменить его, он перепробовал все, однако, не добился хоть какого-нибудь удовлетворительного результата. Сено кололось и прело, пух еще нужно было умудриться достать в нужном количестве, так что, в итоге, он пришел к выводу, что возможность понежиться в нормальной постели потеряна для него навсегда.

— Баламошка! Ты спишь? Или ты не спишь?

Вздохнув, Марсель сунул ноги в домашние поршни, обувь наподобие обычных тапок, и неторопливо прошел к двери. Единственное значительное усовершенствование избы, до которого у него дошли руки, был дощатый пол. Что бы ни говорили соседи, а ходить по земле, будучи в помещении, он не мог себя заставить. Выглянув наружу, он увидел Мефодия, того самого мужика, который накануне практически дотащил его до кровати.

— Живой? — улыбнулся мужик, продемонстрировав отсутствие одного переднего зуба.

— Вполне, — приветливо кивнул Марсель. — Я, похоже, опять вчера наговорил лишнего?

— Да уж, много чего наплел. Но не переживай, мы привыкшие. Я по другому поводу.

— Опять что-то стряслось?

— Нет, тут такое дело… — Мефодий огляделся по сторонам и вдруг перешел на заговорщический шепот. — Большой человек к нам едет. Остановится переночевать.

— Такой уж большой? — недоверчиво прищурился историк. — Или как в прошлый раз?

— Что? Аа… Да нет, и вправду серьезный. Говорят, посланник греческий. К самому князю Владимиру.

— А я-то здесь при чем?

— Так ты у нас самый баечник, разве нет? Прибудет этот посланник на закате, мы его устроим, как следует, но перед этим гостя надобно угостить и разговорами развлечь. А кому, как не тебе, этим заняться следует? Вот меня Михайло и послал за тобой.

— Ох уж мне этот Михайло, — Марсель недовольно нахмурился: ему совершенно не улыбалась перспектива развлекать какого-то залетного иноземца, каким бы важным и состоятельным он ни был. — А этот твой грек — он хоть по-нашему понимает? А то я сам, знаешь, в греческом не особо силен.

— Да пес его знает, — пожал плечами мужик. — Может, понимает. А может, и нет.

— Ладно уж. Пойдем к старосте. Может быть, он знает больше твоего.

Вышагивая рядом с Мефодием, Марсель думал о том, что пора бы уже вымостить камнем отдельную дорогу от его дома к избе Михайло — настолько часто им приходилось пересекаться по внутренним делам селища. Знакомые, которых он встречал по пути, приветливо махали ему руками. Что ни говори, а его здесь если и не особо уважали, то уж точно любили. Историк довольно быстро привык к такому положению вещей, хотя оно в какой-то мере было для него новым. В прежней жизни его уважали за профессиональные навыки и статус, но любили ли? Вряд ли.

— Здравствуй, Баламошка!

— Как дела, Баламошка?

— Давно не заглядывал к нам, Баламошка!

— У меня медовуха созрела, Баламошка!

Марсель кивал всем направо и налево, улыбаясь совершенно искренне. Неожиданно для самого себя он нашел себя именно здесь. Если отбросить в сторону всякие мелочи типа порядком доставшего ему прозвища, отсутствия водопровода и прочей ерунды, то он мог сказать с уверенностью, что был, в целом, счастлив.

Подойдя к воротам центрального здания, он увидел Курьяна, который уже поджидал его, всем своим видом демонстрирую недовольство.

— Что? — вместо приветствия спросил Марсель, считавший здоровяка своим другом и поэтому предпочитавший не допускать недомолвок между ними.

— Вы посмотрите на него, люди добрые! — мужик обратился к воображаемой аудитории и, прищурившись, смерил собеседника сердитым взглядом. — Еще спрашиваешь?

— Не понимаю, о чем ты.

— А с урумом кто собрался без меня задружиться? Не стыдно? Я-то, дурак, всюду его за собой таскаю. Если что любопытное происходит — сразу за ним бегу. А он? Тьфу, одним словом.

— Во-первых, не с урумом, а с греком, — начал историк, но Курьян его перебил:

— А по мне хоть мавром его назови, а все равно обидно и не по-людски.

— Во-вторых, — Марсель не обратил на это замечание никакого внимания, — я сам только что узнал о нем вот от него.

Мефодий, на которого теперь смотрели две пары глаз, растерянно развел руками:

— Чего? Меня Михайло послал, велел Баламошку привести. О тебе, Курьян, ничего сказано не было.