Девятый час

Интимные процедуры купания и женской гигиены мистер Костелло оставлял монахиням, но каждый вечер сам готовил больной ужин, а когда утром сестры приходили разбудить и накормить ее завтраком, ни одной тарелки не было в раковине, ни единой крошки на скатерти. Уход за миссис Костелло, которая была ребячливой, но иногда дулась и грубила, была худой как линейка и легкой как перышко, не представлял особых трудностей. Поскольку мистер Костелло вставал и уходил задолго до рассвета, сестры могли приходить раным-рано, проводить с женщиной час-другой, а потом оставлять бедняжку, вымытую и накормленную, в кресле у окна на улицу, поставив на расстоянии вытянутой руки тарелку с маленьким сэндвичем, стакан молока и ночной горшок. Во время ленча заглядывала какая-нибудь сестра или – если мистер Костелло собирался задержаться (он извещал сестер, оставляя записку среди бутылок с молоком, что собирается после полудня на маслобойню или в центр города на собрание), – они могли принести ранний ужин и приготовить больную ко сну, зная, что после долгого рабочего дня мистер Костелло увидит чистые простыни и умиротворенную жену и поймет, что только так сестры способны выразить ему свое восхищение.

Впервые Энни заговорила с ним в кухне монастыря очень ранним серым утром, когда холодный дождь шел без устали, а мистер Костелло запоздал с доставкой. Он слишком часто тем утром задерживался в дверных проемах, высматривая, не появится ли прореха в низких тучах. Он дал себе время поговорить с вечно с жалующейся старухой, которую обычно старался избегать. Наперекор заведенному распорядку, он выкурил, сидя в тележке, утреннюю сигарету, наблюдая, как от боков его терпеливой лошади поднимается пар, – ему не хотелось снова поднимать воротник, снова выходить с ящиком бутылок в непогоду.

А вот Энни пришла в монастырь раньше обычного – как раз когда сестры ушли в часовню на утреннюю молитву. Дождь разбудил ее еще до рассвета, прогулка с Лиз Тирни была невозможна, и от мысли, что лишится встречи, она задумалась, а хватит ли у нее сил заставить себя подняться с кровати. Трехлетняя Салли крепко спала рядом. Энни слушала, как стучит в окна дождь, пока не занялся рассвет, потом осторожно встала (девочку легко было разбудить) и пробралась на кухню. Она намеревалась поставить чайник, согреться и нагреть комнату, но, когда она прижалась носом к стеклу посмотреть, не будет ли передышки в ненастье, в нос ей снова ударила застарелая вонь несчастья. Она ощущала запах гари во влажном стекле и сыром подоконнике, в дважды перекрашенной стене кухни, точно вонь пожара и горя пропитала сами кирпичи здания.

Она мельком взглянула во внутренний двор. Все еще слишком темно, ничего не видно, кроме ее собственного отражения. Она представила, как открывает окно, чтобы высунуться под дождь. Представила, что, высунувшись, почувствует уверенную тяжесть руки Джима на талии, почувствует, как он втягивает ее назад, нашептывая ей что-то на ухо без слов, как это делают призраки. И что он сказал бы? Извинился бы? Поклялся бы в чем-нибудь? Это были бы неубедительные оправдания или улыбчивые, вкрадчивые ласковые слова, которые он так часто говорил ей за кухонным столом или в теплой постели: «Ах, позволь мне побыть тут еще немного».

В тот день, когда она его похоронила, на кладбище поехали в катафалке мистера Шина. Энни, похоронный агент и сестра Сен-Савуар, кутавшаяся в свою черную накидку. Монахиня казалась высеченной из камня, глаза у нее запали, как у побежденного генерала.

Поражение окутывало их, пока они ехали по темным улицам. Ранним утром, в дождь и снег. Джим, пустая его оболочка, ехал с ними в кузове.

Чем был для Энни Бог до того горького утра? Отцом, опекуном, утешителем, царем. Но пока они ехали, Энни могла вспомнить лишь, как всю жизнь до того самого утра вымаливала, просила, пеклась только о Джиме. Молилась, чтобы он ей улыбнулся, чтобы пришел, когда она позовет. Пожалуйста, Господи, пусть он благополучно доберется в Нью-Йорк. Пожалуйста, Господи, пусть он ее встретит, когда она приедет за ним следом.

Пусть он встанет с кровати.

Все это как будто слилось в единую молитву ее замужней жизни: пусть он встанет с кровати, пойдет на работу, вернется домой – вернется домой с лицом повеселее, а не с этой его угрюмой гримасой, пожалуйста, Господи. Пожалуйста, Господи, пусть перестанет раздраженно раздувать ноздри, уходить в себя, стиснув кулаки, и зло бормотать под нос. Пусть расскажет ей о чем-нибудь, случившемся с ним сегодня, что не было бы оскорблением или обидой. Пусть отбросит презрение. Пусть сохранит работу. Пусть встанет с кровати и ради разнообразия придет в контору вовремя.

В то холодное утро кладбищенские деревья казались черными линиями, выгравированными морозом на стекле, земля щетинилась ледяными копьями травы. Гроб вынули из катафалка. Когда подготовят участок, Джима туда закопают. Она не спросила, где до тех пор будет лежать тело мужа. Благодаря помощи сестер денег у нее хватило только на это. Участок на Голгофе она прибережет для себя.