Девятый класс. Вторая школа

Это было время, когда после долгого забвения заново открывали мир икон и фресок, церквей и монастырей. В этом повальном увлечении интеллигенции взрывоопасно смешались мучительные духовные поиски и гитарно-палаточная романтика турпоходов, диссидентство и мода. Всю весну мы осваивали специальный вокабуляр («поребрики», «кокошники», «закомары», «восьмерики на четвериках») и готовились к походу.

Высокий, жилистый Богуславский (прозвище Гусь) не владел искусством завораживать слушателей, зато он обладал невероятной памятью и уникальной эрудицией. В детстве Густав явно был вундеркиндом, таковым и оставался. К тому времени уже вышли его знаменитая книга очерков «Острова Соловецкие» (первая постгулаговская) и роскошный альбом «Память Севера» с множеством фотографий, которые почему-то убедили родителей в реальности наших планов.

Грандиозный поход требовал грандиозных приготовлений. С преисполненным ответственности Яном (командиром похода) стало невозможно о чем-либо говорить, кроме маршрута, снаряжения и эффективных способов борьбы с комарами. Помимо ночлегов, переходов, переездов, переплывов (предстоял и аварийный перелет, но об этом мы не подозревали), вставал ключевой в условиях советского тотального дефицита вопрос: а что мы будем есть? Через отдельных допущенных к кормушке родителей добывались дефицитные продукты. Часть мы тащили с собой, часть высылали в посылках самим себе в пункты намеченного маршрута.

В ходе подготовки мы перезнакомились и передружились с многоумными бэшниками, которые тоже собирались в поход со своим учителем истории Густавом. У них был и свой интересный словесник Збарский. На его уроке мне понравилось. Он увлеченно и увлекательно рассказывал и вообще их не спрашивал. В начале урока бэшники тоже читали стихи, такова была общешкольная традиция. Там я впервые услышал жесткие строки Ходасевича — спасибо Лене Васильевой (ныне профессор-кардиолог).

На полусотню школьников-походников по правилам положено три учителя. Помимо Густава и классного руководителя 9 «Б» Альбины Юрьевны никто гробить с нами пол-лета не соглашался. В конце концов удалось уговорить Людмилу Яковлевну, Наташину маму.

В походе мы с Людмилой Яковлевной много говорили, спорили, можно сказать, жили душа в душу. И куда все делось потом, когда она стала моей тещей? Трудно принять, что и твоя уникальная жизнь в общих чертах сводится к банальным формулам житейских анекдотов.

Собирали нас как в космос — понимали, что нигде ничего нет. Надежные ботинки, непромокаемые куртки. У Наташи не оказалось подходящих штанов. Тут вновь нарисовались вышеупомянутые польские техасы, из которых я вырос («хорошие вещи» тогда не выбрасывали). Но отдать их просто так было как-то не по-нашему, как нынче говорят, не прикольно.

Как всегда и во всех школах, в июне в кабинетах шел ремонт, стены красили в тот грязный околосалатовый цвет, в который в СССР было выкрашено все — от Зимнего дворца до общественных сортиров. Толстой малярной кистью несмываемой краской я крупно вывел вдоль одной штанины «Наташе», вдоль другой — «от Жени».

Когда Наташа получила техасы с граффити, ее смутила вовсе не надпись, а то, что они чуть мешковаты, не по фигуре. Зато они подошли Белке Кафенгауз, которая и прошагала в них весь поход, одной штаниной путая местных аборигенов (они обращались к ней: Наташа), а другой — пугая их (неким грозным Женей).

Ровно сорок дней мы брели по русскому Северу, и очевидной библейской ассоциации с Моисеем, евреями и Египтом не возникало лишь потому, что даже в нашей антисоветской школе мы во многом оставались советскими комсомольцами, не особенно углублявшимися в сюжет и смысл тех фресок, перед которыми стояли в полуразрушенных сельских церквях.

Столичные школьники-физматы открывали для себя не только таинственный и полузапретный мир заброшенных монастырей, часовен и погостов, мы открывали для себя свою страну, добредали до таких глухих деревень в пять дворов, до такой России, которую никто из нас ни до того, в городском советском детстве, ни после, в постсоветской зрелости, уже не встречал. А может, ее уже и нет.

Для местных мы были пришельцами, инопланетянами, жителями далекой планеты Москва. Валютой здесь служили не рубли-копейки — на них в сельпо можно было купить разве что соль, водку и спички. Если повезет — еще и хлеб. И больше ничего. Настоящей твердой валютой оказались дальновидно высланные продукты, особенно копченая колбаса, которую, как и москвичей, никто здесь никогда не видел. За полбатона колбасы могли и баню растопить, и картошку на всех сварить, и ночлег найти для оравы столичных балбесов.