Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Ход мало помог. Через пару дней, стоило нам только остаться наедине, ибо прочие разъехались, как психопат начал по надуманным поводам орать на меня. Хорошо, если вовремя прибывал новый этап, тогда он переключался на новоприбывших. Иногда это заканчивалось дракой, Перминов был беспощаден и запросто, подтянувшись на шконке, мог начать бить сапогами в лицо лежавшего на нижней шконке зэка.

В этой камере транзитки я завис. Прибывали новые этапы, менялись соседи, вскоре уходя на этап. Психопат скандалил с новыми зэками, и, пока кто-то еще был в камере, я чувствовал себя в относительной безопасности.

Примерно через неделю действие нейролептиков стерлось. Вернулась способность думать, что-то неуютное начало сверлить мозг. И точно: перечитав определение суда, я вдруг обнаружил: Меру пресечения заключение под стражу отменить после доставки в специальную психиатрическую больницу.

Меня доставили в СПБ 28 октября, и, значит, с того дня формально я считался свободным человеком. Новой санкции на арест никто не выписывал — как мог я сидеть в тюрьме?

Как только это дошло до сознания, я взялся писать заявления, благо бумага и ручка были с собой. Увы, заявление никто не хотел принимать. Корпусной залетал в камеру подсчитать «контингент» ровно на секунду, отмахивался рукой — «завтра» — и исчезал. Пришлось крикнуть уже вдогонку, что объявляю голодовку, после чего он все-таки взял заявление и его прочел. Сказал, что передаст по начальству, — никакого эффекта это не произвело. Ни на следующий день, ни позднее.

Я уже собирался действительно объявить голодовку, как 3 декабря меня вызвали на этап. Всю ночь просидел в привратке, откуда к утру забрали всех, кроме меня, — меня же отправили в другую транзитную камеру.

Это был еще более мерзкий круг ада, чем камера № 22. В десятиместной полуподвальной камере ютились 13 человек, «лишние» спали на матрасах под нарами. Как и в камере № 22, окна были завешаны одеялами, висела мокрая духота. Вдобавок неизвестно откуда там полчищами летали комары (какой-то их предок подарил менингит Андрею Амальрику в 1970 году). Я провел ночь на полу на матрасе, притиснутый спинами других зэков, отбиваясь от комаров, на следующее утро услышал: «С вещами!» — нет, не на этап, снова в камеру № 22.

Там началась новая серия кошмаров. Мы остались с Перминовым наедине, и, хотя я занял заранее дальнее место, несколько раз в день он начинал маршировать мимо моей шконки и орать, обвиняя в каких-то мнимых нарушениях зэковских законов. Я уже не снимал сапог и ложился на шконку, намереваясь в случае чего бить его сверху ногами. В конце концов, драка неизбежно произошла. Ему удалось стянуть меня вниз со шконки, кулаком правой руки он ударил по лицу, и тут же ударил в грудь левой — в ней была зажата заточенная ложка.

Удар пришелся в кость и был неглубок, да и алюминиевая ложка — плохое оружие, пусть ее ручка для крепости и была заранее обмотана изоляцией. Я достучался до фельдшера, получил от него зеленку, но ранка загноилась, оставив на груди шрам. С того дня я перестал спать ночью — боялся, что Перминов может перерезать мне, спящему, сонную артерию. Для этого заточенная ложка годилась куда лучше, чем для колющих ударов.

К этому времени я уже заново научился думать и, наконец, правильно сложил в голове карту. По ней получалось, что иных вариантов нет и из Свердловска я мог уехать только в Благовещенск. Из правозащитных изданий я что-то знал о Благовещенской СПБ. Это было место, по сравнению с которым Казанская СПБ могла бы показаться приморским отелем. Заключенных там били — чего не было в Казанской СПБ, где дежурили санитары из надзирателей и зэков одновременно, — и хуже всего: там накачивали нейролептиками в огромных дозах. Что нейролептики могут делать с человеком, я уже знал по себе. Можно ли будет выдержать более высокие дозы? Неизвестно.

И что потом? После всех мучений доживать полоумным обитателем интерната для хронических психбольных, как кончил свою жизнь Варлам Шаламов? Даже если удастся восстановить мыслительные способности, стать инвалидом по психиатрии — без каких-либо перспектив и ожидая в каждые советские праздники очередной принудительной госпитализации? Ничего этого страдания не стоили.

Все это было очень рационально. Реально же на решение, которое я принял 5 декабря, больше всего повлияли жуткие условия свердловской пересылки, безнадежность ситуации, страх перед нейролептиками, затянутое ожидание нового этапа и нового набора мучений. В бушлате у меня было свежее лезвие бритвы «Нева», расколотое надвое, дабы не обнаружилось на шмонах. Вечером я переместился на нижнюю шконку, достал обе половинки лезвия, связал их ниткой. Слева на внешней стороне скатал, насколько это было возможно, матрас вдвое, чтобы кровь впиталась и не пролилась на пол.