Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В первый день мама снова плакала, глядя, во что я превратился, — с затрудненной речью и заторможенными движениями. На другой день она, наоборот, как ни странно, была оптимистично настроена и даже улыбалась. Оказалось, что она смогла пообщаться с самой Бутенковой. Позднее — когда заново научился думать — я сложил все слагаемые и понял, что произошло.

Сама о том не догадываясь, мама смогла дать психиатрам — ложный — ответ на вопрос, который они задавали мне с первого дня: «Почему вас перевели к нам?» До сих пор две взаимоисключающие версии так и продолжали висеть в воздухе.

Они явно доставляли Бутенковой и остальным психиатрам некий дискомфорт. Ибо кто я — жертва, которую им кинули на заклание, или, наоборот, некий «блатной» тип вроде Астраханцева, которому требуется создать наилучшие условия, — они так и не понимали. Как и всякие бюрократы, в таких случаях они предпочли ничего не делать, ну, разве что двигаться по записям из истории болезни Казанской СПБ.

Мама сама того не догадываясь, выложила Бутенковой сильный козырь. Она рассказала, что была на приеме у Павла Рыбкина — начальника всех СПБ СССР. Как и через кого мама к нему попала, я так никогда и не узнал, но так же, как и Бутенкова, понимал, что зайти к Рыбкину с улицы было невозможно.

Для начальников СПБ Рыбкин был непосредственный начальник и полубог. Сам он, кажется, только раз посетил Благовещенск за 23 года существования СПБ. Наверняка Бутенкова встречалась с ним и в Москве на каких-нибудь ведомственных совещаниях, но не более того.

Понятно, что это должно было вызвать у Бутенковой реакцию, когда все красные флажки сразу вскакивают в голове — если не начинает гудеть встроенная в голову каждого бюрократа сирена.

Само имя Рыбкина для подполковника МВД должно было звучать, как упоминание одного из олимпийских богов. И как ни один древний грек не пытался бы перечить богам, так и Бутенкова должна была определенно решить, что моя судьба — не в ее руках, а распоряжаются ею боги.

Одновременно произошло и другое событие. О нем тогда я догадался только по косвенным признакам, но значение оно имело еще большее, чем манипуляции именами советских чинов. К этому времени Amnesty International, наконец-то, включила меня в список «узников совести», и я был «адаптирован» группами Amnesty в Миннеаполисе, в Германии и Испании, которые начали писать письма в СПБ.

Эти письма, конечно, мне никто не показывал, но подсказку дал непонятный вопрос Гальцевой на обходе:

— У вас есть родственники за границей?

По нейролептической тупости я честно ответил «Нет», однако смысл вопроса понял.

Мучивший психиатров казус, наконец, разрешился. И я — правдами и неправдами и совершенно незаслуженно — вдруг получил в СПБ статус VIP.

Было странно, как вдруг моментально все изменилось. Неожиданно медсестры прекратили лезть в рот при приеме лекарств и начали демонстративно смотреть в стол.

А ровно через два дня медсестра неожиданно вызвала меня из камеры «С вещами!» Вместе с ней и сопровождавшим нас Сынком мы вышли из старого здания СПБ, прошли ворота на территорию СИЗО, на которой располагался корпус рабочего Шестого отделения. Поднялись на второй этаж, и Сынок, наподобие апостола Петра, своим огромным ключом открыл стальную дверь.

За ней я увидел рай.

Более всего в Шестом отделении меня поразили цветы. Они росли в ящичках, стоявших на подоконниках (подоконников в других отделениях просто не было): герань, календула, колючий, но цветущий молочай Миле.

Не было стальных дверей — вместо них в камерах стояли тонкие деревянные двери с широкими окнами, закрытыми сеткой. Камер было только три. В большой — человек на 30 с лишним — вместо двери все же стояла решетка, вогнутая внутрь, через которую санитар или медсестра могли следить за заключенными.

В той же камере — мы, по обычаю, называли ее «коровник» — был и телевизор. Старенький черно-белый с маленьким экраном, но телевизор. Камеры были еще пусты — все зэки работали на швейке.

В каждой камере на стене в подражание обычной психбольнице висела картина — копия какой-то известной работы русского художника. Копии были выполнены явно художником из зэков, причем не бесталанным. В большой камере висело шишкинское «Утро в сосновом бору». Я присмотрелся поближе, встав на пустую койку. Глаза медвежонка, нарисованного вполоборота, были выписаны не как у Шишкина — они были вполне человеческими и словно спрашивали: «Куда я попал? Где я нахожусь?»

Примерно это же чувство испытывал и я.

Всего в ста метрах отсюда находился ад. Там на вязках лежали люди в бессознательном состоянии, находившиеся в нейролептическом бреду либо мучившиеся от сульфозиновой лихорадки. Там санитары били людей, втыкая им под ребра ключи, гоняя пинками по коридору. Там до сих пор было холодно, и люди днем бродили, завернувшись в одеяла.

Здесь же окна выходили на юг, светило солнце. Между зданием СИЗО и стеной СПБ была видна вахта, за которой был город Благовещенск, Амур и далее — Китай.