Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Врачи по максимуму старались изолировать политзаключенных от окружающего мира. В ленинградской психбольнице имени Кащенко Сергею Пуртову было запрещено видеться с посетителями, не приходившимися ему родственниками (1980 год), к Конину друзья тоже на свидания не допускались. Родственников в Ленинграде у него не было, хорошо хоть разрешали забирать от знакомых передачи с продуктами.

Это было даже очень «либерально». Врача-фтизиатра Николая Плахотнюка заставляли отказываться от присылаемых денежных переводов и посылок (1980 год). Фактически это был стандартный тюремный режим, только к нему еще добавлялись нейролептики.

Часто «буйные» отделения не выводили на прогулку — даже во дворики. Если и выводили, то политзаключенным выходить запрещалось. Они так и сидели по полгода-год, не видя неба и солнца.

Для кого-то из политзаключенных общая психбольница была санаторием, для кого-то просто другим отделением СПБ, а для кого-то она становилась чем-то вроде «мертвецкой». Так умер Николай Ганьшин, не дойдя из приемной психбольницы даже до отделения. В 1982 году в новошахтинской психбольнице от инфаркта скончался Валентин Соколов, талантливый поэт, просидевший полжизни по лагерям и СПБ, — свой последний срок он отбывал за «клеветнические» стихи. Соколов поэтическим чутьем свою смерть предвидел и написал любимой женщине:

Они меня так травили,
Как травят больного пса.
Косые взгляды, как вилы,
Глаза, как два колеса.
А мне только девочку жалко:
Осталась среди собак
И смотрит светло и жарко
Во мрак.

Уже в 1989 году — на самом гребне перестройки — в психбольнице под Нижним Тагилом умер от инфаркта кандидат экономических наук Валериан Морозов. Арестован Морозов был при Брежневе в 1982 году, шесть лет пробыл в Казанской СПБ.

А в 1987 году в благовещенской психбольнице у Егора Волкова обнаружится рак легких. Он проведет еще полгода в психбольнице без лечения, Егорыча выпишут — и через полгода он умрет.

Сколько умерло еще — мы не знаем.

Един Ты, Господи, веси…

Последняя глава

Суров закон или нет, но это закон. Ровно через шесть месяцев состоялась комиссия по отмене принудлечения.

Проходила она в кабинете Byлиса, расположенном в дореволюционном одноэтажном здании. Во времена Чехова здесь, должно быть, находились комнаты самих врачей — по крайней мере обстановка была вполне домашней: глубокие мягкие кресла, стеллажи с книгами, большой стол с обязательной зеленой лампой.

Присутствовали все врачи, которые видели меня за полгода в психбольнице, — заведующий Первым отделением, Мона Лиза — Александр Васильевич — и Кудрин. Чуть поодаль в кресле расположился «психиатр в штатском» с узнаваемой чекистской папочкой в руках — неизвестный мне молодой блондин, что было объяснимо: чувствовалось, что он недавно начал служить в КГБ. Чекист особо не шифровался и даже не стал толком надевать соответствующий мизансцене белый халат, просто набросил его на плечи. Правда, за все время комиссии он не произнес ни слова.

Как, собственно, и остальные. Говорил и задавал вопросы только Вулис. Было жарко, в открытые окна тянулся сладкий запах цветов, по кабинету летал заблудившийся шмель — разве что если только он не прилетел намеренно получить здесь психиатрическую помощь. Вопросы были те же самые, которые уже приходилось по несколько раз выслушивать в СПБ, — и на каждый из них была домашняя заготовка-ответ.

На вопрос, считаю ли себя больным, отвечал, что не психиатр, поэтому не возьмусь ставить сам себе диагноз. На откровенно провокационный вопрос, буду ли в дальнейшем писать «клеветнические сочинения», тоже отвечал домашней заготовкой: если вернуться в прошлое, то так бы я делать не стал. Было что-то еще о планах на будущее, что звучало нелепо. Мое будущее было записано в папочке, лежавшей на коленях у сидевшего здесь же чекиста, — так что и спрашивать об этом надо было его.

Ответы всех удовлетворили, Мона Лиза, по обыкновению, улыбался. Заведующий Первым отделением, правда, сохранял недовольную серьезность, молоденький чекист столь же серьезно изображал начальство — начальством он и был. Пару раз Вулис бросал на него взгляд и, убедившись в отсутствии реакции, продолжал говорить что-то дальше со своей обычной снисходительной улыбкой.

Реакция публики показывала, что спектакль ей понравился — пусть все и понимали условность постановки. Выступавший на сцене актер считал, что дурит публику, публика же отлично понимала, что ее дурят, но — как и в театре — это ее вполне устраивало.

Возвращаясь в отделение, чтобы сбросить напряжение, я сделал несколько кругов по периметру больницы. Ночью не спалось. Было жарко, душно, донимали комары и офицер-танкист, который храпел и периодически вскрикивал во сне — ему снился Афганистан.