Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Когда глаза привыкли, проявились очертания двухэтажных нар с обеих сторон. Добротных, сделанных из толстых досок, на прочной раме из стальных уголков. Это было то, что на тюремном жаргоне называлось шконками. Сразу слева от двери был унитаз, вернее, бетонное солдатское очко с краном над ним. На внешней стене камеры висел фанерный ящик с отверстиями, внутри него была скрыта батарея отопления, выше — темный проем зарешеченного окна. По стенам расплывались тусклые пятна — все освещение камеры шло от неяркой лампочки над дверью, светившей кое-как сквозь мелкую металлическую сетку. Пахло цементом, штукатуркой, протекающей где-то канализацией.

С нижних нар показались две заспанные головы в шапках. Спросили, за что попал, узнав, что политический, один из соседей — высокий пожилой мужик в светлом пальто и легкомысленном летнем костюме — предложил сигарету.

— У нас много политических было в Тайшете, — сообщил он и тут же принялся рассказывать что-то о сибирских лагерях, где сидел при Сталине.

Сокамерники показали себя политически более развитыми, чем мент, не понимавший разницы между политзаключенным и шпионом.

— Так что ты делал? «Голос Америки» слушал, что ли? — спросил сокамерник помоложе.

Бесед вести не хотелось. Как написала позднее политзаключенная уже нового режима Зара Муртазалиева, «С первой ночи, проведенной здесь, вы становитесь другим человеком, дверь, которая захлопнулась за вами, навсегда делит вашу жизнь на «до» и «после», вы никогда не будете прежним, вы никогда этого не забудете. Это был новый и неизведанный мир, это был прыжок в пустоту, вниз со скалы…».

Сердце щемило, я курил без остановки. Выкурил свои сигареты, после чего перешел на тошнотный «Дымок», полную пачку которого предложил сосед. Ходил по камере, как маятник — семь шагов от двери к окну, назад к двери и назад к окну. Со стороны я, наверное, напоминал хомяка в клетке, которому не остается ничего делать, кроме как крутить колесо.

Уже после полуночи я вымотал себя хождением и лег. Спать пришлось во всей одежде — только это и спасало от холода.

Первое тюремное утро началось с мата коридорного мента. Он запустил от порога в центр камеры пустое ведро и швабру и скомандовал:

— Встаем, бля! Быстро убираться!

Примерно через час через кормушку — квадратное отверстие в двери — каждому выдали кусок кислого хлеба с насыпанной поверх ложкой сахара. Потом — кружку горячей воды, слегка подкрашенной в светло-желтый цвет заваркой. Еще через какое-то время из кормушки появились миски с перловой кашей. Поверх каши плавала темная лужица масла. Масло по цвету и запаху не напоминало съедобное.

— Хлопковое, — оценил старик.

— Нет, конопляное, — не согласился тот, что помоложе.

Эти двое сидели здесь рядышком уже несколько дней и представляли собой забавную пару, внешне напоминавшую Дон Кихота и Санчо Пансу. Пожилой был высок, сух и сед, его сосед с незлым хитроватым лицом повара — низок, плотен и черняв. Пожилой был холериком, реагировал на все эмоционально, вскидывая брови, — низенький относился к происходящему и, кажется, к миру вообще довольно спокойно. Для полной иллюзии театрального фарса оба они носили говорящие фамилии. Одетого в светлое старика звали Беляков, а его соседа — Чернов. Соответственно он был одет во все темное, включая пышную шапку из чернобурки, довольно дорогую по виду.

Первые сутки я почти не ел, в последующие — ел очень мало. Чернов с удовольствием доедал мою кашу, всякий раз предупреждая, что в тюрьме такой еды уже не будет. В это верилось, но аппетита почему-то тоже не добавляло.

До ареста Чернов был главным зоотехником зверофермы, часть меха продавалась «налево», деньги шли в карманы менеджеров. Сумма хищения была значительной, срок светил большой, но в деле была масса нюансов, как то: воровал ли Чернов только чернобурки или же еще норки, которые стоили дороже, и т. д. Ко всему естественным образом было причастно еще и местное начальство. Поэтому спокойствие Чернова, по всей видимости, происходило не только от флегматичного характера, но и из расчета, что дело будет как-нибудь спущено на тормозах. Чернова несколько раз вызывали к следователю, с последнего допроса он вернулся довольный, как кот, которому перепало сметаны. Судя по его рассказам, обвинительного приговора было не избежать, но ситуация складывалась в нечто наименьшее из зол.

В камере было холодно, но больше всего здесь не хватало света. Окна в камере толком не было: с внешней стороны за решеткой проглядывали только стальные жалюзи, развернутые вверх. На тюремном жаргоне это приспособление именовалось зонт. Зонты поставили во всех советских тюрьмах в 1950-е — дабы сидящие в камере не могли видеть людей снаружи, а те — их.

Первые сутки ареста подходили к концу, и полоски между жалюзи уже начали темнеть, когда меня неожиданно вызвали к следователю.