Девятый Замок

На это люди рассмеялись, ибо Вигдис застрелила грэтхена, когда те убегали, и очень гордилась этим. Только Эльва Старая Дева не засмеялась, а сказала:

— Ты бы помолчала, девица. Надо уходить. Что толку, если все погибнут, а цвергов и так уничтожат?

— Тебе легко говорить! — сказали ей. — Ты тут чужая, и усадьбу тебе продали, и ты не влила своей крови в землю!

— Кровь никого не вернула к жизни, — сказала Эльва тихо, но её слова запомнили.

— А ты что скажешь, Фундин Фундинсон? — обратился староста к пасечнику. — О тебе говорят, что велика твоя мудрость!

— Пчёлы, как ведомо, защищают улей, когда к ним лезет медведь, — сказал Фундин, — да только мы не пчёлы. У пчёл есть Мать.

Больше он ничего не сказал.

— Лучше уйти, — сказал Сидри Плотник, — хоть я бы и остался, переведаться парой ударов с выродками, но коль их слишком много, то ничего не поделать. Мне умирать за просто так неохота.

— Никому неохота, — поддержал Борин Хакарсон, — кому охота, пусть останутся и умрут.

— Нет, — покачал головой Свен, — идти, так всем.

— Надобно поступить, как велит рассудок, — неторопливо молвил Ёкуль, — а рассудок велит не подвергаться опасности, коль есть возможность её избежать. Быть может, не скажут, что это поступок героя, но чего стоит геройство, оплаченное слезами близких? Предки наши сражались храбро, ибо не имели выбора. У нас выбор есть, так давайте используем его мудро.

— Ты, Ёкуль, всегда был заячьей жопой, — плюнул в песок Вали сын Кали.

— Быть может, — пожал плечами Ёкуль, — но лучше быть живой заячьей жопой, чем мёртвой волчьей.

И многие сказали, что Ёкуль рассудил верно.

— Уходить надо, — произнесла Трюд, вдова Нидуда Осинника, — Этер прав, всё ценное можно спрятать. А жизни не спрячешь. Никто не станет попрекать вас трусами, норинги, коль вы сбережёте жизни для своих детей!

Тут люди стали шуметь, и одни были за то, чтобы остаться, а другие — чтобы бежать. Но большинство ещё не решилось. Тогда Свен сказал:

— Хэй, Грам Гримсон, ты сведущий в военных делах, рассуди, как лучше поступить? Можно ли отбить цвергов?

— Сколько их? — спросил Грам.

— Где-то четыре тысячи, — сказал Корд, — и ещё несколько тысяч могут присоединиться.

— А нас всего в городе две тысячи, — напомнил Свен.

— Можем выставить семьсот воинов, — сказал Грам задумчиво, — из них хорошо если две сотни при доспехе. В первой битве будет шесть на одного. При трёх к одному я бы попробовал. Даже и при четырёх к одному. Да и при таком раскладе можно выиграть. Но почти никого не останется. А потом, если те несколько тысяч, о которых говорит чародей, все-таки придут… Это будут уже десятки и сотни на одного. Я и мои люди готовы сложить головы. А другие? Нет, думаю, полезнее будет отступить.

При этих словах люди уважительно закивали головами, потому что Грама знали как опытного воина. Но согласия всё не было, а Свен помалкивал.

А потом появился Эльри. У него за плечами была старая дорожная котомка, с которой он пришёл в Норгард. Эльри улыбался, глядя на встревоженных людей.

— Ну, люди добрые, чего ждём? — спросил он. — Цвергов дожидаемся?

— О, так ты уже знаешь! — воскликнул Борин сын Хаки, его главный помощник. — Мы решаем, идти или оставаться.

— Что ты кажешь, Эльри? — загудели лесорубы. — Как ты скажешь, так и сделаем! Веди нас в бой, Бродяга! Ну? Что скажешь?!

Могу поклясться — старосте Свену Свенсону дорого далось спокойствие, с которым он смотрел на своего давнего врага, Эльри Бродячего Пса. Одно его слово весило сейчас больше, чем речи альдермана и чародея. Такое не прощают.

— А что тут сказать? — усмехнулся Эльри. — Бежать надо, и чем дальше, тем лучше. А у кого в голове опилки, тот пусть и сражается.

Альдерман облегченно вздохнул. И произнёс громко и властно:

— Слушайте, норинги! Я говорю: мы уходим! Мы уходим, а через пару дней мы вернёмся! Но сейчас — сейчас идите собирать вещи. Все собираемся на Эльдирнесе! Брать только самое важное! Кто опоздает, пойдет пешком. Я всё сказал!

Так завершился этот тинг. Люди расходились, многие плакали, некоторые гневно сжимали кулаки, но тинг решил — и тут ничего не поделать. Вскоре на тингвеллире никого не осталось. Я стоял один, и ничего уже не имело значения. На тинге я молчал, и потому, что бы там не решили, мне до этого нет дела. Моего отца отрекли от древа рода. А я отрекаюсь сам. Я стоял посреди бескрайнего поля тинга, а ветер с отрогов Морсинсфьёлля дул в лицо, злорадствовал и потешался, и скалил гнилые клыки. Но я знал: он подавится пылью. И рухнет мировое древо, и падёт небо, и мир погибнет во льду и пламени. Предки и древние герои падут, а память и слава будет жить, когда придёт время жить. А ныне настало время умирать, и если мои сограждане этого не поняли — на что они годны? Воистину, черви.

* * *

— Хэй, Трор! — крикнул впопыхах Этер. — Пойди скажи мастеру Унтаху, что мы все уходим! Пускай поторопится, ждать не станем!

Слуга кивнул, что-то проворчал насчёт ледяной рожи и помчался наверх.

Унтах был в своей комнате. Он тренькал на жутко покорёженной и расстроенной лютне и что-то напевал. На полу стояла открытая бутыль. И не одна…