Девичьи сны

Он стоит на задней площадке трамвая и смотрит сквозь стекло на Машу, оставшуюся на остановке.

— Это в каком же происходило году — да, в пятидесятом. Я учился на последнем курсе биологического факультета. Я был, знаешь ли, переростком. Война и послевоенная сверхсрочная служба на флоте сильно задержали меня. Лет на десять. Ну да, мне шел тридцать второй год. В таком возрасте руководят стройками, командуют кораблями. А я еще ходил в студентах, жил в общежитии. Вообще-то были в Ленинграде родительские две комнатки в густонаселенной квартире. Мой отец погиб на фронте, мать не выдержала первой блокадной зимы. Нина, моя сестра, в сорок шестом вышла замуж за военврача Черемисина, через год родила сына — твоего отца, Игорь, — и в наших смежных комнатках стало тесно. Я ушел в университетскую общагу на Добролюбова.

Жить на одну стипендию, знаешь ли, трудно. Особенно когда влюблен в красивую однокурсницу и хочется не выглядеть в ее глазах полунищим олухом. Я подрабатывал на жизнь в Физиологическом институте, там была у нас предвыпускная практика, и там же я устроился лаборантом. Моим руководителем был кандидат наук Штейнберг — человек жесткий, насмешливый. Однажды я поделился с ним своими мыслями насчет перевода постепенного износа клеток в ступенчатый. Леонид Михайлович высмеял меня, назвал мою идею завиральной. Как раз в то время у него произошли неприятности…

В лаборатории Круглов, в белом халате, стоит у сетчатой клетки с парой кроликов. Палочкой придвигает капустные листья к одному из них, а тот лишь вяло шевелит ноздрями, сидит безжизненно.

— Ешь, ешь, братец, — уговаривает вполголоса Круглов. — Что это ты кочевряжишься? Смотри, как твоя подружка рубает. Ешь, ушастенький, вкусная же зелень. Ну?

— И этот подыхает, — говорит, подойдя к клетке, научный сотрудник Данилов, очкарик средних лет. — Слышите, Леонид Михайлович? — обращается он к Штейнбергу, сидящему на краешке стола. — Подыхает тридцать четвертый.

Штейнберг, лысоватый, с худым, резко очерченным лицом, не отвечает. Он читает «Физиологический журнал», хмурится, ногой покачивает.

— Дозу надо изменить, — говорит Данилов. — Или вовсе от солей магния отказаться. Слышите?

Штейнберг отбрасывает журнал, ворча:

— Непотребщина, словоблудство… А еще членкор!

— Вы о чем, Леонид Михайлович?

Штейнберг подходит к клетке, смотрит на обреченного кролика.

— Н-да… Похоже, что теперь за физиологию взялись. Вон, полюбуйтесь. — Кивок в сторону брошенного журнала. — Статья Колесникова о нервной трофике. Автор уважаемый, ждешь от него нового слова. А в статье ничего путного. Неясные обвинения тем, кто отступает от павловского учения. И похвальба. Дескать, наш Павлов доказал на собаках изменение питания сердечной мышцы под влиянием нервов раньше, чем англичанин Гаскелл — на черепахах… Да, дозу рассчитать придется заново, но от фторида магния пока не откажемся.

— А обвинения — кому? — спрашивает Данилов.

— Кому-то. Без фамилий. Черт-те что. Функция у науки, что ли, изменилась?

— Что вы имеете в виду, Леонид Михайлович?

— Что имею в виду? А вот что, — рубит Штейнберг. — Имею в виду, что главной задачей науки стало не исследование жизни, а установление приоритета. — Он проходит к своему столу, садится. — Юра, дайте журнал наблюдений. Как ребятишки, — ворчит он, — которые во дворе хвастают, чей папа сильнее. Еще можно стерпеть, когда газетчики этим хвастовством развлекаются. Но когда ученые мужи то же талдычат в научном журнале, это ни к черту не годится. Капуста породила брюкву…

Штейнберг листает журнал, положенный перед ним Кругловым.

— Смотрите, какой вчера был подскок содержания АТФ. А сегодня что?

— Я еще не взял пробу, — говорит Круглов. — Не успел. Да и так видно, что резкое снижение. Кролик почти не двигается.

— «И так видно»! С такой методикой наблюдений, Круглов, вам не в ученые надо, а в шоферы.

— Леонид Михайлович, вы… полегче, пожалуйста. Я ведь тоже могу… по-боцмански ответить.

— По-боцмански? — заинтересовался Штейнберг. — А ну-ка давайте. Давайте, давайте!

— Не хочу. Боюсь, штукатурка обвалится… Вы же знаете, у меня скоро защита диплома, я кручусь, еле успеваю там и тут.

— Надо успевать, — жестко говорит Штейнберг. — Вся штука жизни в том, чтобы успеть дело сделать.

— Замечательная мысль. — Круглов начинает подготовку к взятию пробы. — Я запишу ее на манжете.

В лабораторию стремительно входит Рогачев.

— Привет, коллеги!

— Здравствуй, Глеб, — отвечает Штейнберг. — Кончили заседать?

— Какое там! Драка только начинается. Завтра еще целый день.

— Ну и кого бьют?

— Да трудно сказать. Вирхова — вот кого беспощадно…

— Ну, Вирхов от этого не перевернется в гробу. Постой, Глеб, — останавливает он Рогачева, направившегося в свою загородочку. — Скажи прямо, тут свои люди: Сперанского долбают?

— Сперанского отчасти. — Рогачев понижает голос. — Но, кажется, метят выше.

— Кого имеешь в виду? — Штейнберг испытующе смотрит на заведующего лабораторией. — Неужели Орбели?

Рогачев кивает и проходит к себе.

— Как это может быть, чтоб самого Орбели? — недоумевает Данилов. Снимает и протирает очки. — Невероятно.