Девичьи сны

Присмотримся к одной из них. Это Глеб Алексеевич Рогачев и жена Круглова Маша. Она и раньше была хороша собой, а теперь — оживленная, нарядная, красиво причесанная — просто неотразима. Надо сказать, и Рогачев за минувшие годы похорошел — такой подтянутый мужчина средних лет с ухоженными усами, с импозантной седой прядью в волнистых каштановых волосах.

— Вы знаете, Маша, — говорит Рогачев, переходя от кружения к плавному шагу, — у меня предчувствие, что шестидесятый будет счастливым годом для нас.

— А я не верю предчувствиям.

— Почему?

— Не верю. Не сбываются они.

— Ну, если сидеть сложа руки и ждать, чтобы само по себе… Надо действовать. Тогда все сбудется.

— Вы, собственно, о чем, Глеб Алексеевич? — спрашивает Маша с милым таким наклоном головы.

Вихрь вальса уносит их. А вот и Витя Волков-Змиевский проносится с белокурой лаборанткой. Весело, в будоражащих ритмах вальса, в беззаботных всплесках женского смеха идет новорожденный год.

— Юра, — говорит Вера Никандровна, — все знают, что ты лихой моряк, но все-таки остановись. Много пьешь.

— Да что ты, Верочка, разве это много? — Круглов двумя пальцами, не слишком воспитанно, достает из вазы мокрый соленый помидор и отправляет в рот. — Вот скоро мы работу объявим, вот тогда напьюсь — уф-ф!

— Еще надо закончить, — замечает Штейнберг.

— Да в сущности, Леня, дело сделано. Устойчивый результат есть? Есть.

— Это ты так считаешь.

— Правильно считаю. Ну, еще месяц на контрольную проверку — и все. Прими, человечество, подарок! Не видало ты подарка от лихого моряка…

— Ты резвишься, Юра, а я что-то боюсь. — Вера Никандровна зябко поводит плечами. — Боюсь я, мальчики, вашей работы. Может, не надо ее заканчивать?

— Как это не надо? Как это не надо, если ее результат будет…

— Ты действительно пьян, — прерывает Круглова Штейнберг. — Расхвастался. Работа как работа, и нечего, Вера, тебе бояться. Тем более что ты не можешь о ней судить.

— Не могу судить в целом, потому что ты никогда не рассказывал. Но о частностях… Любое вторжение в мозг чревато опасностью… Мальчики, очень прошу: остановитесь, остановитесь!

— Пойдем танцевать. — Штейнберг встает и берется за спинку ее стула.

— Ленечка, я сто лет не танцевала…

— Последний раз мы танцевали пять лет назад, когда Галка родилась. Пойдем, Вера.

— Да. — Вера Никандровна поднимается с улыбкой, вдруг осветившей ее замкнутое лицо. — Я еще была слаба, еле на ногах держалась, а ты заставил меня чуть не в пляс…

Они входят в круг, начинают вальсировать.

— Три раза в жизни мне хотелось танцевать от радости, — говорит Штейнберг. — Первый раз в сорок втором, когда ты появилась у нас на батарее. Второй — в сорок четвертом, когда сняли блокаду. И третий — когда родилась Галка.

— А сегодня? — испытующе смотрит на него Вера Никандровна. — С какой радости танцуешь сегодня?

— Просто так, — говорит Леонид Михайлович. И повторяет, бережно кружа Веру: — Просто так.

А Круглов за опустевшим столиком наливает себе еще рюмку, и тут из круга выходят Маша и Рогачев.

— Ух, натанцевалась! — Маша садится, обмахиваясь платочком. — Как когда-то на студенческих вечеринках.

— Отдохни, Машенька, — говорит Круглов. — Присаживайтесь, Глеб Алексеевич. Давайте выпьем.

— С удовольствием, — отвечает Рогачев. — Предлагаю, Юра, особый тост. Сепаратный. За успех вашей с Леонидом работы. Вы молодцы.

— А! — Маша состроила гримасу. — Эти молодцы никогда не закончат свою работу. Одни слова. Налей мне, Юра, шампанского.

— Вы не правы, Маша. Ваш муж и Штейнберг заканчивают очень серьезное исследование.

— Ну что ж, вам виднее. — Маша поднимает бокал. — Значит, за что пьем?

— За успех, — медленно повторяет Рогачев.

А потом вот как было. В середине февраля завьюжило, с неба обрушились на город частые снежные заряды.

— Смотри, какой снег повалил, — говорит Круглов. Он стоит у окна лаборатории и накручивает телефонный диск. — Тьфу, занято и занято…

Штейнберг работает за своим столом, заваленным бумагами, лентами, снятыми с самописцев. Младший научный сотрудник Волков-Змиевский, чем-то озабоченный, входит в лабораторию, спешит к Штейнбергу.

— Костя? — говорит в трубку Круглов. — Почему телефон так долго занят? Это мама разговаривала?

— Нет, мама ушла, — отвечает мальчишеский голос.

— Куда ушла?

— В театр куда-то.

— А, да, американская опера приехала. Так ты один?

— Ага. Мама сказала, там негры поют. Она с тетей Любой в театре.

— Понятно. Ты не голодный сидишь?

— Нет, мама пирожки оставила. С капустой. Пап, а ты скоро приедешь?

— Часа через два. С кем это ты по телефону травишь?

— С Валеркой. Он говорит, что в «Зените» никогда не было хороших нападающих, а я говорю…

— Ладно, Костя, некогда сейчас. Приеду — поговорим. Ты мне оставь пару пирожков.

Положив трубку, Круглов подходит к столу Штейнберга.

— Змий, — обращается он к Волкову-Змиевскому, — ты не слыхал, когда наконец отопление починят? А то уже сопли текут.

— Знаю, что меняют лопнувшие трубы, а когда наладят, не знаю.

— Холодина чертова. — Круглов потирает руки. — Хоть варежки надевай. И валенки.