Девичья команда. Невыдуманные рассказы

На добром Валином лице, то улыбающемся, то горестном и хмуром, пробегали тенями чувства, испытанные там, в глухой оредежской деревне, где встретила она этих ребятишек.

Валя спросила тогда цыганенка, как он спасся от фашистов, а он ответил, что просто был у своих друзей, куда немцы не заглянули, вот и не попал в огонь. Валя заинтересовалась, что за друзья у шестилетнего карапуза, и он ответил: «Пойдем, увидишь, это Маша, Петя и Дунька». И привел девушку к покосившейся хатенке на самом краю деревни. Над трубой избушки поднимался легкий дымок. Внутри у печурки возилась девочка лет десяти, с нею был мальчик года на два ее младше. Это и были Маша и Петя, а Дунька — так звали корову — стояла в хлеву.

Валя огляделась в хате, спросила, где хозяева. Цыганенок показал на девочку: «Вот Маша — хозяйка». Так Глазунова узнала, что Маша и Петя живут тут одни. Они приехали в деревню из Ленинграда ранним летом, перед войной. Привезла их мама, а когда началась война, взять назад не успела, и дети жили в избушке со старенькой бабушкой. Бабушка не выдержала этой жизни при фашистах, она все болела, совсем уже ходить не могла, только плакала, гладила детей по головкам и называла несчастными сиротками. Но они тогда настоящего сиротства еще не чувствовали, оно пришло, когда бабушка умерла.

Было невозможно понять, как двое малых детей прожили тут одни почти два года, но это было правдой. Чем-то помогали соседи, заботился о них староста, связанный с партизанами. Он скрыл от немцев их Дуньку, и корову не забрали. Но потом и старосты не стало, и соседей сожгли фашисты. Восьмилетняя городская девочка научилась доить корову, что-то сажала в огороде, что-то варила, парила для себя с братом и для коровы, И еще заботилась о своем друге-цыганенке.

Валя обошла избу, заглянула в котел, булькавший на печке. «Это для Дуньки», — объяснила Маша. Завернутая в какую-то старую кофту, должно быть с бабкиного плеча, почти прозрачная от худобы, с разводами сажи и копоти на лице, она удивительно напоминала ленинградских ребят первой блокадной зимы. Петя выглядел лучше. Маша, видно, обхаживала его как могла. На себя у нее сил уже не оставалось.

Валя Глазунова все ходила по избе и прятала от ребят глаза, а Маша спокойно, по-взрослому отвечала на ее сбивчивые вопросы, рассказывала о своем житье-бытье.

— Постойте, — всполошилась Глазунова, — а вы хлеб-то давно ели?!

Девочка взглянула на нее серьезными, взрослыми глазами:

— Когда соседи еще были, они приносили иногда.

Глазунова быстро полезла в свой вещмешок, вытащила краюшку солдатского формового хлеба:

— Вот поешьте пока, а я вечером опять принесу хлеба, каши и еще чего-нибудь. И мыла, мы тут с вами мытье устроим и стирку. Ты, Маша, собери к вечеру бельишко.

Все время, пока девичья команда стояла в деревне, Валя Глазунова опекала троих ребят, каждую свободную минуту проводила с ними — кормила, обстирывала, чистила хлев и даже пробовала доить корову, чего ей никогда в жизни не приходилось делать. Потом команду перебросили в другое место. Глазунова пришла прощаться, и ребята повисли у нее на шее. «Как же, тетечка Валечка, как мы будем без вас?» Но команда уходила на передовую, не могла же Валя взять туда детей.

— И правда, как они там без меня, родненькие мои? — твердила она, горестно глядя на Кириллова. — Это же невозможное дело, за что детям-то мук столько?

— Вы не волнуйтесь, — успокаивал Кириллов. — Они при фашистах выжили, а теперь вернулась Советская власть, уж позаботятся о детях.

— Я знаю, нам и в сельсовете обещали, я ходила туда с командиром, с лейтенантом Петровым. Знаю, а все равно сердце болит. Очень я привязалась к этим ребятам. Из-за них меня девчонки и называют мамой.

Кириллов о себе не рассказывал, только слушал, потом медленно поднимался:

— Спать вам пора, завтра опять на целый день в поле. Отдохните.

Другие еще сидели, пока не являлся дежурный по части и не разгонял всех по палаткам. Кириллов уходил сам. И ни разу не поцеловал ее, ни разу не взял за руку. А ведь любил ее, наверное любил.

Места, где они работали в ту пору, солдаты называли Долиной смерти. Это было близ развалин древней крепости Копорье на Финском заливе. До войны там стояли многолюдные деревни, окруженные широкими полями и лугами, среди которых, извиваясь и петляя, текла неширокая речка Воронка. В холодной, прозрачной воде водилась форель, привлекавшая рыболовов из Ленинграда. Война опустошила долину — ни единого дома, ни единого человека, даже звери ее обходили.