Девки

— Случаи все одинаковые, ответил «вязанка», — не хочешь по чести отдавать, — шиш получишь. Еще реквизируют. Есть указ о твердых ценах... Пишут в газетах: кулак хочет дать, бой и наживаться на спекуляции, вырвем инициативу у частника... Они тебе не только инициативу, они тебе и волосы седые вырвут...

— Ладно, ладно, — сказал Канашев, торопясь сбыть муку...

Он ее сбыл и ушел в чайную угрюмый и отяжелевший. Улучив момент, он кивнул головой проходящему мимо мальцу. Малец под фартуком принес «половинку», сунул Канашеву в подол шубы, потом подал чайный прибор и закуску — два соленых рыжика и ломоть хлеба.

Канашев нацедил для видимости с полстакана чаю и долил стакан с содержимым из «половинки», загородил ее полой. В чайной спиртное не дозволялось, на столах виден был только чай: досужий народ осмотрительно позвякивал стаканчиками под столами.

Канашев еще не притронулся к стакану, как от духоты и от крику уже стал одурманиваться. Терлись об него, припадая к полу, соседи, качались, падали под стол, молились, плакали и пели.

За маленький столик Канашева сели еще двое, тоже потребовали выпивки. Один красный, щетинистый, с брюхом, в шапке с истертым мехом, другой тонкотелый, жилистый, долговязый.

— Раздавим полдиковинки? — спросил долговязый тихонько.

— Раздавим, — ответил щетинистый, толстый.

Он повернулся, и табуретка заскрипела под ним. Он задел ногу Канашева под столом и спросил:

— Тесно? Нынче всем тесно. Куда деваться?

Водку им подали в чайнике, — по-видимому, они хозяину были свои люди, если так сумели. Долговязый цедил в стакан из чайника, а щетинистый тяжело вздыхал и бормотал:

— Скота сколько у нас было? Три тройки одних рысаков было.

«Тесно», — пытался осмыслить слова щетинистого Канашев, глядя на неразбериху ног под столом, — и вдруг вспомнил «вязанку», свою чистосортную муку, и несчастье показалось ему невыносимым.

— Тесно, дружки, слишком тесно, — во! — Канашев показал на шею.

— Жисть такая, — ответил щетинистый. Темпы. Индустриализация. Куда денешься?

Вошел Степынька, вселюбимейший дурачок в районе, запел посредь чайной распечальную стихеру: [Стихера — церковное песнопение на библейские мотивы.]

Мира заступница, мати воспетая,
Я пред тобою с мольбой.
Бедного грешника, мраком одетого,
Ты благодатью покрой.

— Ой, господи! — вскричал Канашев от неожиданности. — Дурачок, а речи ангельские. Всю душу разбередил.

В груди его заполыхала неисповедимая тревога, по коже прошла дрожь. Он привстал насколько мог и подсоблял певцу словами:

— Ну, браток! Валяй, браток! Тяни, браток!

Степынька гнусаво и надсадно продолжал:

Если постигнут меня испытанья,
Скорби, и труд, и враги...

— Эдак, эдак, — подсказал Канашев, припадая к столу к зажигаясь от упоминания «труда и врагов».

Ты мне за эти крестьянски страданья,
Ты мне, молюсь, помоги...

— Царь небесный, — заревел Канашев, — какие есть сладко-трогательные слова для крестьян!

Он бросил Степыньке мелочь в шапку. Тот положил за щеку.

Из кути нетерпеливо потянулся мужичонка, — от немоготы топырил руки и, беспокоя соседей, взывал:

— Степынька, соколик, ангельская душа, в вине выкупаю, крестьянский защититель...

Степынька сказал на это:

— Дайте копеиску.

Тот положил ему в шапку два гривенника. Стали класть и прочие. Но в этот миг щетинистый сосед Канашева враз выдернул из общей сутолоки какого-то мужика в жилете, посадил на свое место и сказал:

— Попался, голубь! Климка, беги за милицейским.

Нутро Канашева облилось холодом — опять терзание человека. А человек в жилете вдруг стал говорить много, часто и беспокойно. Канашев понял: у мужика в жилетке спалили маслобойку, имущество описано фининспекцией, и сам хозяин завода стал гол как сокол; у него полторы тысячи недохватки, а щетинистому он должен всего полтораста за льняное семя. Маслобойщик обзывал щетинистого кулаком, а щетинистый его — буржуем-кровососом, которого он сейчас обыщет и здесь, при всех, осмотрит все до последней нитки. Человек в жилете дрожал от мизинца до бороды и все приговаривал:

— Это дело милиции не подсудно, это дело прокуророво...

— Подсудно! — кричал щетинистый. — Обыщем, как пить дадим, увидишь, как не подсудно. Ты деньги при себе носишь, и завод твой сгорел, мы знаем, как липа. Застраховано да и подсвечено. Старый прием.

Он выкрикивал эти слова, склонив голову набок, и весь дрожал.

— Такое оскорбление имеешь ли право в нынешнее время говорить? — ответила жилетка. — Ты за это расплатишься.

— Расплачусь на том свете угольками.

Пришел милиционер, меланхолический парень, слушал пререкания, недоумевая. Пьяные мужики мешали делу, — каждый отдельно норовил выслушать обстоятельно и ту и другую сторону. Стало тесно в неразберихе тел, в неразберихе гама, но всех поборол голос щетинистого:

— Он меня в раззор ввел, мошенник, за семя шиш кажет. Я с него расписок не брал по дружбе. У него деньги есть. Обыщемте, граждане!