Девки

В улице, под брезентами, приподнятыми на кольях, уставив на траве ящики со сластями, вели торговлю сельские кооперативы. Бородатые частники с бакалеей расположились в особый ряд. Они заманивали публику усердной обходительностью и затейливыми призывами. Баба, опираясь на чугун, накрытый подушкой, из-под которой валил пар, взывала:

— Попробуйте требушины, молодцы и молодицы, требушинки с луком, перцем, горячим сердцем...

Посреди села, у колодца, торговали подслащенной, подкрашенной водой. Старик, видом схожий с апостолом Павлом, приветливо выкрикивал:

— Кто лимонад попивает, тот всегда сердцем здоров бывает! Одна копейка стакан.

Старика окружали малыши, пили стакан за стаканом.

У пожарного депо смастерили навес из березового лозняка для торговли спиртным.

Переулками одна за другой тянулись подводы, груженные кустарными изделиями, и на лугу уже целой шеренгой вытянулись на рогожах эти изделия: груды деревянных половников, гребней, веретен, ушатов, колес, лопат, веников, ковшей, оглобель, горы кадок, вставленных одна в другую и перевязанных веревками. Посетителями этого ряда была публика пожилая — домовитые бабы и зажиточные хозяева.

Дальше, подле церковной ограды, толпились девки и молодые бабы, одетые не по-праздничному, с серпами на плечах, озабоченно переговаривались.

Ярмарочными днями здесь, у церковной ограды села Зверева, испокон веку покупалась и продавалась бабья сила на любые сроки страдной поры.

Тут брали девок-поденщиц, рядили жней до покрова, на обмолот ярового, на картофельную пору и всяко. Молодых девок сопровождали матери — они вступали в торг с нанимателями. Вдовы-беднячки с давней сноровкой в работе останавливали нанимателей сами, брали их в полон разговорами, удивляли своей осведомленностью в полевых работах и тут же заключали контракты.

Обыкновенно, договорившись о найме, батрачка снимала с себя передник и отдавала его мужику: с той поры — он ей хозяин. Отдавались в залог кофточки, косынки и другое, чем только располагала будущая работница. Среди непререкаемой божбы баб и цветных девичьих клятв в этой толчее различимы были басовитые оклики мужиков.

Устя, раскрасневшаяся, в пунцовом платке, брошенном на плечи вроспуск, с копной оранжевых волос на голове, была уже хмельная. Она подрядилась на поденку к старому вдовцу. Справляли магарыч. Огромная корчага с вареньем, каравай пышного ситника стояли перед Устей. [Корчага — большой, обычно глиняный сосуд с широким горлом.] [Ситник — ситный хлеб; из муки тонкого помола, просеянной через сито. Такой хлеб был дорог и считался среди крестьян символом достатка.] Хозяин с крайним довольством прижимался к Усте и уговаривал взять кружку с водкой:

— Еще по маленькой... по одной, дорогуля...

Кругом шумели, чокались, горланили. Устя была безучастна ко всему. Дома остались трое детей. Тоска выливалась в песне:

У меня у вдовушки четыре кручины.
Первая кручина — нет ни дров, ни лучины;
Другая кручина — нет ни хлеба, ни соли;
Третья кручина — молодая овдовела;
Четвертая кручина — малых детушек много;
А пятое горе — нет хозяина в доме.
А посею горе во чистое поле.
Ты взойди, мое горе, черной чернобылью.
Черной чернобылью, горькою полынью.

Парунька поздоровалась с ней:

— Заручное пьете?

— Куда денешься. Продалась до покрова. Нужда горькая. Сокрушили меня, Паруня, малые дети.

— Почем продалась?

— Тридцать копеек в сутки. Нашим бабам здесь это красная цена. Другим — двугривенный.

Полянские поденщины славились выносливостью, усердием, сноровкой и при этом еще неприхотливостью на кров и пищу.

— Иди скорее к паперти. Там рыжий мужик постоянную работницу искал. Да все ему не милы. То не сильна, то неказиста, то не красна...

— Ох, Устя... я к таким не подряжусь. Там — ночная работа...

— Уж это известно. Зато в цене накладно. И в работе потачка... Любое выбирай...

Раздвигая, как месиво, женскую толчею, деловито расхаживали мужики справных хозяйств, сосредоточенно и подолгу разглядывали девок и бабенок, останавливаясь на тех, кто тельнее, шире костью, ядреней лицом.

Парунька осторожненько просунулась в гущу, поближе к ограде, к девкам тщедушным, чтобы около них выиграть фигурой.

— Какую ноне цену нам устанавливают, подружка? — спросила она соседку.

— Живи до покрова, а больше двадцати пудов получить и помышлять брось, — ответила та. — Самолучшим бобылкам эту цену дают. Который из хозяев подобрее, на сарафан, глядишь, надбавит. Вот, говорят, одинаковая баба с мужиком, а плата бабе другая.

«Не на радость живем, — согласилась Парунька про себя, — девка стала, что горох при дороге, кто пройдет, тот сорвет».

— Как же быть? — спросила она в тревоге.

— Как хочешь, матушка.

«Федор сказал бы, как», — подумала Парунька и, очнувшись от раздумий, выпрямилась: перед нею стоял крепкий рыжеволосый мужик.