Девочка и Дорифор

Возвратясь к нежданной гостье и похлопывая пальцами по наружной области блюдечка, хозяин уставился на три фарфоровых шедевра господина Виноградова: фигуристый чайник и элегантные чашки, теснящиеся на столе. Одна из них была порожней. И кресло пустовало. Незанятость его дамой, только что погруженной в него, подчёркивал вид альбома с отпечатками произведений «изобразителя» Даля. Обложка отпала от переплёта на середину сиденья, и листы веером торчали из корешка. Человек античного облика расширил орбиты глаз и повертел головой по сторонам, выискивая нечто бело-черное крупной величины. Иногда останавливал взгляд на гипсовых скульптурных изделиях частей человеческого тела, чуть-чуть прищуривая глаза. Удерживал притом чистое блюдце двумя руками, отбивая по донышку крупную дробь свободными пальцами. Цельного и вместе с тем живого тела нигде не проявилось. Ещё несколько раз, но медленно обвёл взглядом помещение, задерживаясь на значительном смычковом инструменте скрипичного семейства, потом создал на лбу гармошку, вышел в коридорчик и направо, по линии ко входной двери, не расставаясь с блюдцем, но в одной руке и без дроби. Подошёл вплотную, дёрнул за ручку. Не открывается. Бывший приветливый хозяин повернул торчащий ключ в обратную сторону. Два оборота. Обескураженный, добрёл до места привычного обитания, незанятой рукой поднял альбом и сел в кресло. Температура сидения и спинки не позволяла усомниться в подлинности сидевшего тут другого человека или, по крайней мере, просто теплокровного существа. Хозяин комнаты восстановил альбом в прежнем положении на ребро, между туловищем и подлокотником, а ненужное никому, но заметно потеплевшее от рук блюдце сунул на стол. Вернее, установил вверх дном на пустой чашке. Мизинец, задевший поверхность посуды, ощутил заметную горячесть, что лишний раз подтвердило подлинность недавней процедуры чаепития именно здесь.

Кроме тепла, температуры человеческого тела в обшивке устройства для отдыха, и явно почти горячей поверхности бессодержательного приспособления для чаепития, среди помещения угадывалось другое тёплое существование пока безвестной живой души, Бог знает для чего уготованной. Что-то неведомое, но с оттенком положительного настроя незаметно укрывалось между знакомыми вещами. Присутствие этого теперь вовсе бестелесного предмета, нового среди прочего, расположило к себе особое внимание нашего героя. И оно, бесплотное бытие какого-то природного вещества уже спонтанно запало внутрь сознания постоянного обитателя тесной комнатки. Или по благопритобретённому праву заняло всю квартиру без остатка.

Так или иначе, но давала о себе знать несомненная перемена в жизни человека, похожего на античного Копьеносца.

«Фата Моргана», – подумал человек, не шевелясь.

Нет, для антинаучной мистификации в доме, где нашёл хрупкое уединение наш персонаж, – место не предусмотрено. Это мы знаем и утверждаем наверняка. Жилище сие состоит из нескольких комнат. Их, кроме Дорифоровой, пожалуй, две-три. Чужие. Интересы нашего жильца не затрагивающие. Наглухо заперты, необитаемы давно, что кажется тоже очевидным. Даже краска на дверях таинственных горниц потрескалась густой сеточкой, а кое-где и облезла. Кому принадлежат пустующие пространства, никто не знает. Хозяева никогда не появляются в них. И оттого наш герой привык здесь жить одиноким. Хорошо ему. Когда где-нибудь живёшь один-одинёшенек, – никто тебя ни чем не притесняет, никто не развлекает, и не заставляет уклоняться от основного твоего занятия. Свободно себе трудись. Хотя, подобные области не угнетающего одиночества, те, что удалены от суетного мира, порой они располагают и к ничегонеделанию. Там не грех и подремать среди дня. Если нет гостей. Одиночный квартирный обитатель (ему это казалось) тем же часом мало-помалу погрузился в сон. Из-за лёгкого потрясения. Или готовое тепло от кресла тому заметно поспособствовало.

– Нет, брат, – услышал жилец-одиночка со стороны сна чей-то знакомый голос, – нет, брат, и ещё раз нет.

В лощине вдоль ручейка паслись овцы, а на ветвистом кусте облепихи сидел человек. Он-то и посылал кому-то невидимому невнятные возражения. А овец, уткнувших головы в траву – так, негусто. Сколько? Дорифор начал их считать, и после одиннадцатой или двенадцатой уснул покрепче, лишаясь при этом удовольствия созерцать картинку. «Милый, мой милый», – пронеслось вдали, и округа смолкла.