Девочка и сигарета

Окончательно пасть духом мне помешал только инстинкт самосохранения. Я попал в ужасающую ситуацию: чиновник высшего звена, зажиточный европеец, умный, зрелый, свободный человек в одну секунду превратился в заключенного. Меня лишили элементарных прав, подчинили мою жизнь строгому режиму, лишили дневного света, мне угрожали физической расправой. Оплата адвокатских услуг и выплаты компенсаций жертвам поставили меня на грань разорения… Многие от такого или бы с ума сошли, или бы с собой покончили. К тому же я находился в самой отвратительной категории изгоев, потому что обвинялся в худшем из злодеяний — преступлении против детства. При такой формулировке нельзя рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку.

В угаре светской болтовни я частенько утверждал, что преступники нравятся мне больше, чем служители закона, а заключенные больше, чем судьи. Неосознанная симпатия влекла меня к отверженным нашего жестокого общества… Надо было оказаться в тюрьме, чтобы понять, что заключенные столь же отвратительны, как и остальное человечество, тюремная иерархия столь же безжалостна, а тюремная мораль лишь упрощенная и огрубленная копия морали общепринятой. Уголовники весьма восприимчивы ко всем гадостям, которые распространяют СМИ в угоду обезумевшему миру. Словно желая откреститься от своих преступлений, они остервенело мстят всем, совершившим еще более отвратительные с точки зрения общества деяния.

Когда я попал в эту мышеловку, я даже не успел себя пожалеть. Вся моя энергия была направлена к одной насущной цели — не дать бандитам узнать, почему я здесь, и тем самым избежать их мести. Это было бы непросто, ведь для заключенных преступления своего рода curriculum vitae, и скрывать их не принято… Охранники избавили меня от хлопот, проинформировав всех о моей статье. Я это понял на первой же прогулке, когда оказался в полном одиночестве, а полдюжины заключенных совещались в сторонке, бросая на меня злобные взгляды. Охранник разогнал их свистком, но, расходясь по двору, каждый прошел мимо меня, чиркнул ребром ладони по горлу и прошептал:

— Мы до тебя еще доберемся, паскудник.

Я должен был бы ответить, что сам не испытываю никакой симпатии к растлителям малолетних. Я мог бы сказать, что пока моя вина не доказана, я считаюсь невиновным. Но в тюрьме закон о презумпции невиновности уважают еще меньше, чем на воле. Угрозы сыпались на меня до конца прогулки и становились все более конкретными:

— Не вздумай заснуть, если хочешь проснуться!

Как я узнал позже, человек, прошептавший мне эти нежные слова, убил любовника своей жены — швырнул оземь так, что размозжил ему голову. На оправдательный приговор ему надеяться не приходилось, поэтому он решил посвятить всю свою энергию борьбе за дело правосудия: покарать растлителя малолетних. Едва я успел осознать его угрозу, как получил резкий удар по почкам, и над моим ухом раздался другой голос:

— Насильникам пощады нет!

А этот заключенный избил бейсбольной битой мужчину, облокотившегося на его машину. Жертва осталась до конца дней прикованной к инвалидному креслу, а преступник, благодаря мне, узрел новые горизонты самоусовершенствования: взялся очистить тюрьму от подонков, омерзительным представителем которых я и являлся — сорокалетний буржуа, заманивающий в туалеты маленьких девочек. К концу прогулки я нервно спотыкался на каждом шагу и пугливо озирался. Я находился в замкнутом пространстве среди безжалостных преступников. Случись что, охранники и бровью не повели бы. То ли они понимали невозможность предотвратить каждую попытку правонарушения. А может, были тайно солидарны с заключенными и тоже считали, что я справедливо нахожусь на низшей ступени тюремной иерархии.

Вернувшись в камеру, я, чуть не плача, прислонился к стене. Бессмысленно было убеждать самого себя, что меня приговорили к временному заключению и этот кошмар скоро закончится. Я уже понимал, что шансов у меня нет. Следствие продлится много недель, может быть месяцев. Я надеялся лишь на решительность и энергию Латифы. Но права на свидания я еще не получил и томился в неведении относительно предпринимаемых ею мер. Оставалось только терпеть и ждать. Конечно, все могло сложиться гораздо хуже, моим сокамерником мог оказаться какой-нибудь головорез. Однако тюремное начальство, скорее всего, не хотело рисковать и избегало ситуаций, чреватых осложнениями. Поэтому меня поместили в камеру с другим преступником против детства, Паоло, который признал свою вину. Это был рано полысевший мутноглазый тихоня лет сорока. Из камеры он почти не выходил (в последний раз, когда он был на прогулке, ему выбили зуб и расколотили очки).