Девочка из Франции

— Не вводите меня в грех, вы… — Толстуха окончательно забыла о своей исполненной достоинства осанке и степенности — теперь у кровати стояла обыкновенная старая крестьянка-богомолка. Она яростно жестикулировала, голос ее стал визгливым. «Вы бессовестная тварь!» — хотела она крикнуть, но сдержалась и, перекрестившись, продолжала: — Святой отец образумит вас. Одно только могу сказать: христианке так вести себя непристойно, грешно. Я помолюсь за вас пречистой деве…

— Не стоит… Пришлите мне врача… Он позвонит в Трепарвиль мужу… в партийную организацию… его известят…

— Сказали бы днем, во время обхода! — резко, совсем уже враждебным тоном, сказала монахиня. — Только врачу и дела, что по телефону названивать… Не шуметь! — обернулась она, вся багровая, к больным, которые собрались вокруг кровати и перешептывались, все смелее выражая свое негодование.

Молоденькая, всегда веселая и всегда растрепанная ткачиха, разносившая по палатам все новости и слухи, сказала:

— Какое свинство! Дайте же человеку хоть умереть спокойно.

Кто-то уговаривал ее:

— Не болтай много, слышишь! Чего ты вмешиваешься!..

Сестра-монашка прошаркала к выходу, и сейчас же вошла санитарка с большим подносом, тесно уставленным кружками. Больные разошлись по местам, а пожилая женщина с седой косой присела на краешек койки номер восемнадцать.

— Не волнуйтесь… не верьте вы сестре! Эти ханжи рады бы нас всех похоронить. Они думают, что за каждого почившего в бозе получат на небе особое вознаграждение. Так что и внимания не обращайте, дорогая вы моя. Ведь я-то вижу, что вам легче. Да вы и сами это чувствуете, правда?

Она замолчала и жалостливо глядела на дрожавшую под одеялом фигурку.

— Ах ты, старая карга, сделала-таки свое дело! — прошептала она. — Много ли жить-то осталось бедняжке, но тебе и этого показалось много… ведь она и так уж едва дышит…

Полина вдруг шевельнулась и ухватилась за руку соседки.

— Ну что? Чего хочется, милая? — спросила та хриплым шепотом.

Слышалось звяканье ложек, шумные глотки. Больные ругали жидкий суп. Молоденькая ткачиха заявила, что такую бурду и собака нюхать не стала бы. Девушка больше не решалась взглянуть в сторону кровати номер восемнадцать — ее, как и всех, тревожил ужасный вид смертельно измученной женщины, все были расстроены только что разыгравшейся сценой и старались забыть о ней. Сама смерть их, правда, не пугала — смерть была привычной гостьей в четвертой палате, да и во всех корпусах этой больницы. Хорошо, если кто избежит ее и покинет больницу на собственных ногах. Ну, а если она одолеет — что ж, такова, видно, судьба, ничего не поделаешь… И никто не прислушивался к шепоту двух женщин.

— Голубушка, ведь вы скоро выйдете отсюда, не правда ли? — спросила Полина.

— Похоже, что в конце недели выпишут. Да разве можно знать это наверняка? Может, вы еще раньше моего встанете на ноги…

— Нет, оставьте это, пожалуйста. — Полина приподняла голову. (Соседка поспешила поправить ее жесткую подушку.) — Вы из Сен-Поля, да?

— Да…

— Это не так уж далеко от Трепарвиля… В воскресенье можно прогуляться туда… если бы вы только захотели…

— Но что, душенька, что у вас? Скажите мне…

Полина шепотом начала рассказывать историю своей скромной жизни. Голос ее поминутно прерывался, она торопилась, чтобы успеть все сказать, и потому говорила беспорядочно — то об одном начнет, то о другом; станет вспоминать детство и вдруг перескочит на то, как несколько дней назад муж усадил ее на велосипед, а ее так мучили, так ужасно терзали спазмы! Говорила она и о матери, которая когда-то служила горничной в Париже. А потом снова о другом:

— Знаете, мой муж — венгерец, его родина далеко-далеко на востоке… и там теперь стало так же, как и в Советском Союзе. Да вы, наверно, сами слышали об этом… Он хочет вернуться, тоскует по родине, вот уже семь лет… Мы совсем было собрались… А тут болезнь… деньги все вышли… Доктор сказал, что мне здесь надо остаться, — бессвязно и с трудом говорила Полина. — И мама тоже… В доме всё ее — и мебель… и всё… Заработка нашего только на жизнь хватало… Да и мне самой не хотелось покупать, устраиваться — думала, не придется в Трепарвиле век доживать, к чему же тогда лишнее барахло?.. А те деньги, что я зарабатывала вязаньем, я откладывала… Так и сидела на них, на деньгах-то, — сказала она, счастливо улыбнувшись. — Я ведь их прятала в мамином соломенном тюфяке в жестяной коробочке, сама сидела на ней по вечерам и вязала… Один раз уже скопила кое-что, пока ждала его из плена… Да только все на мою болезнь ушло.

— А потом снова скопили? — спросила седая женщина, стягивая на груди ночную рубашку, так как уже начинала мерзнуть, сидя на кровати. — И ваш муж опять ничего не знает об этом?