«Девочка, катящая серсо...»

Нет ни писем, ни выигрышей. Я забыла написать, что в Св<ердловске> была на выставке. Понравилась мне только одна картина (Корнев или Руднев?..) — «Свердловск строится». <…>

Сегодня во сне была большая ива. Я сказала, что из всех цветов (красок) на свете больше всего люблю цвет ивы — серебристо-светло-зеленый. А потом прибавила, что еще больше люблю еще один — розовато-чайный, блестящий — цвет веселого заката в апреле в Ленинграде — Авроры, Спящей Красавицы… <…>

Господи! Помоги моему Юрочке! Послезавтра девять лет, как его увезли. И может быть, конечно, его уже давно нет на земле…

…Да, еще забыла написать, что я покрасилась; самый темный цвет, какой только можно, — как на некоторых Юрочкиных портретах — «полу»-моих… <…>

Нас опять сильно обворовали без нас. У меня украли ремень от Юрочкиного термоза, кот<оры>й Митя принял за собачий намордник.

20 сент.

Вот и девять лет, как увезли моего Юрочку — а может быть, и убили. <…>

21 сент.

Кузнецов уехал. У меня и Маруси повыш<енная> температура, не могли проводить. Я пожалела даже. Когда мы приехали с мамой в Тагил, он и Вера были очень приветливы, он даже немного ухаживал — за спиной у Зиновия. Дня через два едут Полонский и Тольский с Чайкой.

У нас перегорели все спирали, едва готовим на чужих плитках, а что еще хуже — испортился приемник! Чинить его очень дорого и трудно.

Во сне огромная корзина цветов, черная мануфактура, Зиновий. Этот приходил, объяснял про свою ненавистную жену и пр. Полонский правильно про него сказал, что он «страшный» человек, — Юра даже говорил, что безответственные и пустые люди опаснее и хуже всяких негодяев.

…Заходили Чагины, мои вечерние разговоры с Полонским менее интересны, чем всегда, — (он ночует в Марусиной комнате) — он устал и нервничает, я с температурой, даже трудно поверить.

Воскресенье, 12 ч. ночи.

Жив ли Юрочка? О чем думает?..

Как Боря здесь расшатал весь коллектив, медленно «взорвал» его, так кто-то злобный и хитрый изгадил всю нашу жизнь. Мы бесправные рабы — и солнце для нас не светит и весна не сияет. Не смерть страшна, грустно от того, что жизнь такая тихая.

23 сент.

Вчера у меня новое горе, которого я не ожидала. Полонский, сидя у меня ночью (у меня температура) и долго говоря на разные темы, сказал мне ужасную вещь — будто прибил, или еще хуже. Будто бы Алексеева^{372} на моем месте сумела бы узнать адрес Юры и поехала за ним… Я скорее позвала Марусю, заговорила на другие темы, будто это не главное, — иначе я бы заплакала и закричала на весь дом.

Он извинился. Но сегодня как ни в чем, — завтра он уезжает. Мне безумно больно. <…>

Господи, как все плохо… Ходила в магазин за черносливом.

(Ночь).

П<олонский> мрачен, не извиняется, даже, кажется, на меня обижен. Сидит у Веры, которая за ним безумно ухаживает, — после его хамства в отношении ея… Но это ея дело. Ходили с Марусей на «Зигмунд Колоссовский»^{373}. Ужасно плохой звук. Почти ничего не понять. Главный исполнитель хороший актер, мне вообще нравится. В хронике очень красивые меховые шубки — у нас в Ленинграде. В «Огоньке» портрет Луи Арагона и Эльзы Триоле — моей почти знаменитой сверстницы…

(позже) Во сне было многоярусное здание — вроде громадной гостиницы, построенной как театр — с очень сложной системой переходов; такой сон снится мне очень часто. <…>

Как мне настроиться на похоронный лад — окончательно, бесповоротно отрешиться от всяких мыслей и фантазий, понять всем существом, что я уже не молода и что чудес на свете не бывает.

Как мне желать не только умом, а сердцем тоже — смерти, и только смерти?

Господи, помоги мне!..

24 сент.

Во сне был Гумилёв. Был и Юрочка — но Г. был очень ясно. То насмешливый, то ласковый — как во время наших ссор… Я летела по комнатам, по верандам — какие-то помпейские краски…

«Твое крылатое, слепое, неудержимое»^{374}

…Моя молодость! Счастье мое…

25 сент. Четверг.

Все ушли на Трубный. Одна. Сон красивый: я была женой грузинского царя. Он меня любил и баловал. Огромная прямая боскетная аллея вела от дворца в бесконечность. Ежедневно по утрам искали змей в парке, чтобы я могла валяться на траве на любой лужайке, — пионы и розы росли, как в <нрзб>, на этих лужайках среди слегка подкошенной травы…

…Желтые листья. Осень. Паучки… (здесь пауков бесконечно много). Тяжесть на душе. Денег никаких. Никаких перемен… Господи Боже!

20 окт<ября>. Понедельник. Ночь.

Стала нездорова. Я боюсь даже верить — так мне этого хочется!.. Вчера была премьера «Младшей сестры». Как все-таки противно ставить и играть такие скверныя пьесы! Сегодня ходила на картину «Подвиг разведчика»^{375}, — восторг детей. Починила приемник. Опять кусочек <нрзб> и дорогая Оффенбаховская баркарола… Во сне (на днях) Лина Ив<ановна> давала мне на прощание лимонные шелковые кусочки для цветов, но она была высокая и худая, как помреж Грачева.